Валентин Серов

Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, видела я вас.
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей.

Не знаю почему, – да и не хочу этого знать, но каждый раз, когда я дохожу до этой «полки книг», у меня где-то далеко внутри что-то срывается и приходится делать над собой усилие, чтобы не потерять равновесия и не разрыдаться.

В русской живописи я знаю только одну вещь, напоминающую мне несравненные стихи Пушкина – Серовский портрет Веры Саввичны Мамонтовой Здесь не видно «полки книг», но я уверен, что она есть, непременно есть – либо тут же, либо в соседней комнате – как наверняка знаю, что где-то в конце сада есть «крест» и тихо шевелится «тень ветвей» над чьей-то дорогой могилкой.

Я так бесконечно люблю эту вещь, что дорого дал бы за счастье видеть ее когда-нибудь в Третьяковской галерее. Как-то Серов упрекнул меня в том, что я в своем «Введении в Историю русского искусства» слишком высоко поставил этот портрет. «Я сам ценю и, пожалуй, даже люблю его – сказал он мне. Вообще я считаю, что только два сносных в жизни и написал, – этот, да еще «под деревом», но все же нельзя уж так то, уж очень то! Все, чего я добивался – это свежести, той особенной свежести, которую всегда чувствуешь в натуре и не видишь в картинах. Писал я больше месяца измучил ее бедную до смерти, уж очень хотелось сохранить свежесть живописи при полной законченности, – вот как у старых мастеров. Думал о Репине, о Чистякове, о «стариках» – поездка в Италию очень тогда сказалась – но больше всего думал об этой свежести. Раньше о ней не приходилось так упорно думать».

По его словам, он работал «запоем», точно в угаре, и чувствовал, что работа спорится и все идет так хорошо, как никогда раньше. Было такое же почти восторженное настроение, как в Венеции, и было самое великое счастье, какое только может выпадать на долю художника – осознание удачи в творчестве, ощущение бодрости, силы, хороших глаз и послушных рук.

Кроме портрета Веры Саввичны Мамонтовой Серов в это лето сделал не мало рисунков и этюдов. Последние были написаны как будто с несколько иным чувством, чем портрет: нет и следа отточенности и законченности, а напротив есть обычная его этюдная, широкая живопись, какой отличались этюды 1884-1885 г.

Зимой в 1887-1888 года Серов ездил в Ярославль, где писал два заказанных ему портрета. По его словам, они были неудачны, и он так и не сказал мне, чьи они.

В эту же зиму он окончил портрет Марии Федоровны Якунчиковой, начатый им еще два года тому назад осенью 1885 г. Это бы тогда, когда он писал портреты Ван Зандт и д’Андрадэ. Прерванные почему-то сеансы возобновились только зимой 1887 г., и портрет сохранил эту печать двойственности: кое-что в его живописи еще очень незрело, значительно уступает Абрамцевскому портрету, а кое-что уже бодро и свежо – точно сделано одновременно с последним или даже позже.

Весной следующего 1888 года Серов поехал в Домотканово, и здесь проработал все лето. Это лето оказалось еще более удачным, чем предыдущее, именно здесь он написал свое лучшее произведение – «Девушку под деревом», или, как она называется в каталоге Третьяковской галереи – «Девушку, освещенную солнцем». Это портрет его двоюродной сестры, Марии Яковлевны Симонович, ныне Львовой [Мария Яковлевна Симонович – дочь сестры Валентины Семеновны, Аделаиды Семеновны Симонович, на другой дочери которой, Надежде Яковлевне, женат Серовский приятель В.Д. фон Дервиз]. Сам Серов считал этот портрет лучшим из всех, когда-либо им написанных.

Я никогда не забуду, как незадолго до его кончины, в начале ноября 1911 года мы стояли с ним в Третьяковской галерее перед этим портретом. Он всегда висел очень высоко, под самым потолком, и не было никакой возможности разглядеть как следует его живопись. Близ того места стены, где он висел приходилась отдушина, и вот, из опасения, как бы портрет не пострадал, совет галереи решил его перевесить, что и было сделано осенью этого года. Дивная вещь одна из лучших по живописи во всей Третьяковской галерее, была спущена в нижний ряд, и только теперь, впервые с тех пор как она попала сюда, стало возможным близко любоваться ее изумительным живописным богатством. Только теперь можно было оценить все эти бесконечные переливы радужных цветов, не назойливых, не надуманных, и меньше всего теоретических, а глубоко прочувствованных и точно высмотренных в природе. Эта вещь до такой степени современна, так свежа, нова и «сегодняшняя», что почти не веришь ее дате – 1888 году.