Валентин Понтифик

И почти сразу же почувствовала действие вина. Ее качнуло, глаза закрылись, ей пришлось напрячься, чтобы не уронить голову. «Это потому, что я выпила на голодный желудок», – сказала себе она. Опустившись на пятки, расслабив спину, она принялась подпевать собравшимся, негромко выводившим бессмысленные повторяющиеся звуки: оо-вах-мах-оо-вах-мах, – столь же абсурдные, как и те крики, которые она слышала на улице, но здесь звучал более ласковый, нежный, хриплый, тоскующий плач: оо-вах-мах-оо-вах-мах. И когда она начала причитать вместе со всеми, ей показалось, что она слышит дальнюю музыку, диковинную, вроде как неземную, звуки множества колоколов, доносящиеся из неведомого далека, выводящего мелодии, каждая из которых, прежде чем удавалось ее уловить, сменялась другой, а та – следующей. Оо-вах-мах-оо-вах-мах, пела она, а в ответ ей доносилась песнь колоколов, а потом она ощутила присутствие чего-то громадного рядом, возможно даже в этой самой комнате – чего-то колоссального, крылатого, древнего, наделенного немыслимой разумностью, превосходящей ее мыслительные способности настолько же, насколько ее разум превосходил разум певчей птички. Это нечто снова и снова обращалось по огромным неторопливым орбитам, и при каждом обращении оно разворачивало свои гигантские крылья и расправляло их до концов света. А когда они снова складывались, то задевали врата разума Миллилейн – это была лишь щекотка, лишь легчайшее прикосновение, взмах пера, и все же она чувствовала, с каждым касанием преобразовывается, поднимается над собой, становится частью некоего организма из множества умов: невообразимого, богоподобного. «Примите. Пейте. Приобщайтесь». С каждым прикосновением этих крыльев она приобщалась все глубже. Оо-вах-мах-оо-вах-мах. Она утратила себя. Миллилейн больше не было. Был только водяной король, звучащий звоном колоколов, и составленный из множества умов ум, частью которого стала бывшая Миллилейн. Оо. Вах. Мах. Оо. Вах. Мах.

Она испугалась. Ее увлекало на дно моря, ее легкие заполнились водой, и боль сделалась нестерпимой. Она принялась отбиваться. Она больше не позволит этим громадным крыльям прикасаться к ней. Она выплывала обратно, она колотила кулаками, она пробивала путь наверх, к поверхности…

Открыла глаза. Выпрямилась – растерянная, испуганная. Вокруг продолжалось пение. Оо-вах-мах-оо-вах-мах. Миллилейн непроизвольно передернула плечами. «Где я? Что я наделала? Нужно сматываться отсюда», – сказала она себе и, почти в панике, поднялась и, неловко ступая, стала пробираться между молящимися к выходу. Никто не попытался остановить ее. Вино все еще дурманило ей голову, и Миллилейн пошатывалась, спотыкалась, хваталась за стену. Вот она вышла из комнаты. Миновала длинный, темный, пропахший благовониями коридор. Крылья продолжали помахивать вокруг нее, накрывали ее, тянулись к ее разуму. Что я наделала, что я наделала?

Снаружи, в переулке, было темно, поливал дождь. Продолжались ли поблизости шествия и митинги рыцарей Деккерета, рыцарей Тройственного меча и всяких прочих? Какая разница! Пусть будет что будет. Она бросилась бежать, не понимая, куда бежит. Вдали раздался приглушенный мощный гул; она надеялась, что это гейзер Конфалюма. А голову долбили изнутри другие звуки. Ях-тах ях-тах ях-тах вуум. Оо-вах-мах-оо-вах-мах. Она чувствовала, как крылья смыкаются вокруг нее. Она бежала, спотыкалась, падала, поднималась и бежала дальше, бежала дальше.

Глава 7

Чем дальше они углублялись в провинцию метаморфов, тем более знакомым казалось Валентину все окружающее. И в то же самое время в нем росло подозрение, что он совершает жуткую, кошмарную ошибку.