В жаре пылающих пихт

Навстречу ему из темноты выдвигалась странная меблировка, и вроде бы он узнавал в ее смутно соблюденном порядке просторную комнату отчего дома с большими окнами, из которых открывается вид на вспаханное поле; мерцали зажженные свечи на сервированном столе; головы родителей и двух сестер, склоненные в предобеденной молитве. Они молились о кареглазом, и он слышал их речи и видел богословов в белых накрахмаленных клобуках, в гиматиях поверх длинных хитонов, держащих благовестие в одной руке, а в другой – масличную ветвь; сам Христос-спаситель спускался с небес в ослепительном сиянии божественной мандорлы; и на разукрашенном амфитеатре неба ангелами разыгрывались удивительные зрелища; плыли позолоченные ларцы, слегка приоткрытые, из них лучился гипнотизирующий свет невиданных драгоценностей; а по краям наружу выпадали, как цепи, окровавленные бусы и епископальные убранства, и апостольские каноны, и повсюду, куда бы кареглазый ни глядел, оживали чудесные картины. Вереницами вдоль немыслимых горизонтов протягивались факелы и сверкающие копи, что пестрели алмазами, как клыками в разверстой кровавой пасти мифического чудовища, и мимо его взора проходили проклятые династии, и канувшие в небыль племена, и магические круги, словно чья-то незримая рука придвигала к нему эти зловещие фигуры порциями; они связывались в кольцеобразные переплетения и меняли форму, как огонь. Кареглазый зажмуривался, и, стиснув зубы, сучил ногами по матрацу.

Горбоносый тряхнул его за грудки. Кареглазый проснулся. Он сел на матраце и снял с себя насквозь пропотевшую рубашку; посмотрел на горбоносого, чьи оловянные глаза блестели как две капли агиасмы.

Прекрати действовать мне на нервы. Хочешь танцевать, иди под открытое небо, сказал он и вернулся на свою койку.

Ты по дому тоскуешь? спросил кареглазый спустя какое-то время.

У меня нет дома, ночую – где гладко постелится.

Ясно. Слушай…

Что, парень?

Ты когда-нибудь видел, как лес рубят?

Не случалось – но я от знающих людей слышал, что на хорошую заточку топора уходит больше времени, чем на сруб самого дерева.

А я вот вспомнил, как мы с отцом пришли в лагерь лесорубов. Нам надо было деньжат на дорогу – отец мой руку потерял и дело свое, и мы подыскивали лучшее место для жизни. И мужик, что нас представил главному, сказал, мол, вот однорукий папаша и сынок его, ищут, где им деньгу зашибить. Сказал, что порознь, мы, может, непригодны, но вдвоем сойдем за одного или хоть бы за полчеловека. И народ тамошний вроде проявил к нам интерес. Хотели поглазеть, по-видимому, что будет, а главный у них, здоровенный и туполобый, походил вокруг нас, сложив руки за спиной, и помычал с самодовольным видом, а потом громко сказал отцу, мол, мистер, паренек-то ваш, на мой взгляд, сделан из древесины второго сорта! и тут остальные расхохотались, да так, что чуть грыжу пупочную не заработали; а отец потрепал меня по волосам, но я видел, что он – в бешенстве. И вот нас приняли на работу, меня подтягивали на веревках, чтобы рубить деревья в местах, до которых трудно было долезть. И с каждым взмахом топора, пока щепки налипали на вспотевшее лицо, я понимал, что мужчина должен быть жестче древесины, которую он взялся рубить.

Горбоносый заметил. Ты-то, видать, не шибко жесткий.

Наверное.

Вот и получается, что дерево рубит тебя не хуже, чем ты его.

Кареглазый сказал. По-моему, я взялся рубить дерево, которое мне не по силам – тупым топором и со сломанными пальцами.

Тут ты верно заметил. Не по силам. К тому же, парень, месть не лучшая действующая сила – это палка о двух концах, и если схватишься не за тот, то путь твой будет короток, как девичья память.

Да, пожалуй.

Согласен?

Да.

Вот и славно.

Кареглазый поворочался. Не пойму.

Что?

У тебя сон спокойный.

Да.

Почему?

Я просто научился оставаться неподвижным. Но сны мои – кошмарные. Каждую ночь я умерщвляю своего отца.

Не знал, что у тебя есть отец.

Горбоносый негромко рассмеялся, а я, по-твоему, от святого духа и девственницы?

Я не про то.

А про что?

Думал, ты… А, неважно. Так что там за кошмары?

А с чего ты взял, что я буду перед тобой выворачиваться?

Все равно не спим.

Наверное.

И за что ты его убиваешь?

Кого?

Отца.

Он чем-то заболел. Помню, что он бледный и худой, мокрый от пота и трясущийся от боли, и жуткая зараза его обескровила как громадная пиявка, а я шепчу ему на ухо, что убиваю не из сострадания, но потому что ненавижу. И даже теперь, когда он уже давным-давно мертв, я постоянно вижу то утро во сне, только оно – есть ночь, а я вынужден душить мертвого отца, снова и снова, каждую божью ночь, но он отказывается умирать.

Кареглазый промолчал и отвернулся. Из комнаты в конце коридора захрипел голос. Кто-нибудь! Вы здесь? Дайте мне воды – я умираю от жажды, ради Христа!

Боже, опять?

У кого-нибудь вода есть?

Чернокожий протянул ему флягу со своей койки, пусть заткнется, спать мешает.

Он вам жизнь спас, заметил горбоносый, хороша благодарность.

Пусть лучше мне выспаться даст.

Кареглазый поднялся с кровати, вышел из комнаты и прошел по коридору, скрипя половицами. С лязганьем приоткрыл дверь.