В жаре пылающих пихт

Так вот. Глядит он на нас мертвыми глазами. И мой отец нерешительно и вяло промямлил слова какие-то, у меня даже в памяти не сохранилось, что он пытался выговорить. Зато я хорошо помню простой и ясный ответ незнакомца, который откинул голову и глянул на нас насмешливо и презрительно, словно мы в покер играем, а в рукаве у него – целая колода тузов запрятана! Он усмехался глазами, а затем проговорил очень тихо, но каждое слово я слышал отчетливо, мол, если вы шериф, то прикажите – и я уйду. С моей стороны это была самозащита, так и сказал, мол, бог и народ тому очевидцы, и вины за мной не найдется, хоть бы и обыщите. Тогда отец сказал, возьми пистолет свой и убирайся, но чужак улыбнулся и не послушался, а только ответил ему, мол, а вот я не чувствую, что у вас есть власть надо мной, представляете? Он просто сидел и усмехался всем существом своим, но без усмешки на губах! и сказал, мол, каждая собака на власть претендует! от мала до велика, но ни у кого власти нет над другим, и этот факт – он злит человека, который достаточно глуп, чтобы помыслить, будто власть его подлинная! вот как у вас, шериф, говорит он моему папаше. Но у вас никакой власти нет, ибо будь вы властны надо мной, я бы не сумел оспорить вашу власть. Само мое тело повиновалось бы вашей неоспоримой воле и слову. И я вынужден был бы уйти, но вы знаете, что ваша должность и ваши полномочия – не наделили вас властью, поэтому вы напуганы и беспомощны, бессильны и трусливы, а вся ваша власть – только обман! и я не уйду, пока сам не решу. Пока не допью кружку этого замечательного пива.

И в чем смысл? спросил ковбой.

А смысл, браток, в том, что когда ты мне велишь заткнуться и убрать оружие, я это делаю по своей воле, а не по твоей указке. Будь на моем месте кто другой, ты бы уже с пулей в башке лежал.

Ковбой промолчал. Через несколько минут скаут, ехавший впереди остальных, неожиданно крикнул. Эй, братки! Сюда!

Горбоносый и кареглазый поравнялись с ним, первый спрыгнул с лошади и привстал на одно колено, всматриваясь в пасущуюся неподалеку лошадь с окровавленным седлом, которое казалось черным-пречерным среди радужной белизны окружающего пейзажа. Вижу труп, сказал горбоносый. Кареглазый оглядывал равнодушную к ним и наполовину опустыненную прерию, когда заметил среди колышущихся волн позолоченной травы какое-то движение. Немедленно вскинул винтовку и прищурился. Но то были четыре грифа и один-единственный вороненок, который уже распутывал жизнетворные нити прометеевой печени покойника. Причем грифы с лысыми белыми старческими головами и тощими шеями, кожа да кости, как кающиеся анахореты или ангелы пустыни, с черными сложенными за спиной крылами, похожими на четырехугольные плетцы, надетые на их бесформенные монашеские плечи, расселись послушно по ногам и рукам мертвеца, будто кандалы, которые приковали бедолагу к сухой земле, и просто наблюдали, как маленький вороненок-послушник стучит клювом по кровяной лужице, прыгая время от времени туда и сюда, склонив голову и нерешительно поглядывая на своих безропотных духовных наставников смерти в ожидании мистического знака одобрения от них.

Горбоносый приблизился и махнул на них рукой, но, видя, что это не приносит результатов, вытащил револьвер и выстрелил в воздух, так что темным фигурам, чью макабрическую трапезу, чей ритуал посвящения он прервал, пришлось лениво взмыть ввысь.

Скаут сплюнул и сказал. Скверный юмор вся эта ситуация.

Кареглазый спросил издалека. Кто это?

Просто покойник, бог его знает.

Горбоносый неспешно подступил к телу, разжал пальцы и забрал пистолет. В ту же секунду они повернули головы, услышав короткий хлопок, и искаженный жарой воздух над верхушкой подрагивающего холма вдалеке дочерна окрасился плотными слоями порохового дыма, а в нескольких ярдах от горбоносого взвился багрово-коричневый султанчик пыли.

Кареглазый недоуменно спросил. В нас стреляли?

Горбоносый крикнул. Врассыпную, не стойте столбами!

Стрелок, скрипя зубами и утирая со лба пот, уперся локтями в землю и прицелился для следующего выстрела, дожидаясь момента…

Уйдите прочь! прокричал он глухо. Убью, но живым не дамся!