В заповедной глуши

Он сам не помнил, что заорал тогда, но что-то мерзкое, матерное. Он начал уже не выворачиваться, а свирепо выдираться из рук Егора. Тот опешил, спросил: "Ты чё, Витёк?!" Витька ударил его — лбом в лицо, потом руками, как учил сам Егор. Вырвался, отскочил, схватил щётку для полов. Егор охнул, зарычал, наливаясь гневом, пришедшим на смену недоумению, зарычал: "Ах ты, пидарас маленький, я тебя на помойке нашёл, а ты!.." — и выхватил пистолет. По привычке, не собирался он стрелять, конечно, но выхватил. Витька с каким-то животным визгом, с воплем погибающего зверька, шарахнул щёткой, выбил оружие, метнулся за ним, схватил, закричал отчаянно: "Убью, сука, гнида, буржуй еб…й!" — и выстрелил — раз, другой, третий. Егор не испугался, он не мог испугаться оружия, а мальчишка промахнулся, конечно, и Егор выбил у него пляшущий в руках ствол. Витька увидел белые глаза и губы Егора, понял, что сейчас ему оторвут голову, но не испугался, а приготовился драться насмерть. Но Егор почему-то не бросался на него, не хватал, не бил. Он стоял и смотрел с каким-то испугом расширенными глазами, опустив могучие руки.

Что-то страшное и неодолимое нахлынуло на Витьку, скрутило изнутри, бросило на пол. У мальчика начался припадок.

Он не помнил, как мгновенно и окончательно протрезвевший Егор метался вокруг него, как тащил в кровать, как бегал, рассыпая импортные флаконы и упаковки, как матерно орал в трубку, крича, что он попишет в больнице всех, если прямо вот сейчас, через секунду…

…Витька пришёл в себя лёгкий и какой-то пустой. Над ним плавал потолок Егоровой спальни, он лежал в кровати "братка". А Егор…

Егор стоял возле неё на коленях и держал руку мальчика. Давно, видно, уже стоял. Увидев, что Витька очнулся, отпустил руку и сказал глухо, но не пряча глаз: "Витька… ради Христа… прости меня, падлу… Вот хочешь возьми ствол и кончи, но только прости."

Витька сел в кровати. Хотел что-то сказать, сам не помнил, что. Но вдруг захлебнулся слезами — первыми настоящими слезами с тех пор, как умерли родители и сестра. И бросился на шею Егора. И это была уже не истерика, нет — просто обычные детские слёзы. От таких становится легче.

Егор прижал к себе мальчика, и это было неуклюжее, но почти родное, не стыдное объятье. И что-то бормотал — такое же неуклюжее, смешное, но искреннее…