В заповедной глуши

Хотя уже понял, что это бесполезно. Никому просто не было дела до его криков — и ему следовало благодарить небо за то, что Штокберг не оказался садистом-убийцей. Но даже охрипнув, Витька сипел горлом и захлёбывался — от боли и отвращения…

…Поставив дрожащего, зарёванного Витьку перед собой, Штокберг поднял его подбородок пальцем и назидательно сказал:

— Теперь ты моя вещь. Понял? Вроде красивого предмета мебели.

— А когда… обратно? — простонал Витька. Сейчас клуб казался ему едва ли не убежищем ото всех бед и ужасов. Штокберг усмехнулся:

— А зачем тебе обратно? Я тебя купил. Долго за тобой наблюдал, ну и решил, что ты мне подходишь. И я же сказал, ты — моя вещь.

— Я не вещь, — тихо ответил Витька и длинно вздрогнул. Яков усмехнулся и лениво заметил:

— Да, это ты правильно сказал. Извини, я ошибся. Если вещь обронили, то обязательно подберут. Хозяин или ещё кто-то, чтобы вернуть или чтобы украсть, но подберут. А ты никому не нужен. Это точно, ты не вещь. Просто маленький русский дерьмец, у которого смазливая мордашка, вот и пользуйся этим. Таково твоё жизненное предназначение…

…Он любил порассуждать о жизненном предназначении. И получалось так, что у всего остального мира оно одно — доставлять ему, Якову Яковлевичу Штокбергу, всяческие удовольствия и деньги. Даже о своих соплеменниках он говорил либо с презрением — если они были бедней — либо с чёрной завистью, если им повезло больше. Рассказывал, как

в молодости едва не сделал глупость — не уехал в Израиль. "Вот было бы сейчас, там же постоянно война! И слова против не скажи! А тут — живи себе и живи, русские всё вытерпят! И повоюют за тебя, и поработают, и подохнут…" Русских же называл "быдло", "скот", "исусики","козлы" и ещё полусотней разнообразных ругательств на уже своём языке — "гои", "акумы", "мамзеримы", "ноцеримы"… Слова были похожи на грязные кляксы — именно так Витька их видел, когда закрывал глаза. Ползающие по стенам красивого дома грязные чмокающие кляксы…

Витька не спорил. У него не было сил — спорить. Все они — без остатка — уходили на то, чтобы сохранить себя. То, что делал с ним Штокберг, было не просто отвратительно — это подчиняло и переламывало. Витька быстро научился изображать удовольствие и отвечать на ласки Штокберга — так тот быстрее отставал. И даже ревность, если "хозяин" задерживался — это приводило Штокберга в восторг, а Витьку потом трясло, когда ему удавалось оставаться одному. Трясло от отвращения к самому себе, от ужаса и понимания того, что иного выхода у него сейчас нет.