В вагоне

По рядам прошел шум, сперва слабый, как звук начинающегося дождя; потом обрушился ливень. Были в нем отдельные струи - восклицания, словно бы в мою пользу: "Недобросовестно!", "Какой-то цирк!", но громче всего слышался смех. Смеялись почти все: и благополучно-розовощекий, и тонконосый рублевский святой, и стенографистки за столом. Но гаже всех смеялся Фонарин. Он косо разинул щербатую, желтозубую пасть. Он торжествовал, он был счастлив. Я его ненавидела. Я бы его отхлестала по щекам той самой грязной тряпкой. Яркая отрицательная эмоция. Какой бы пик она дала на моей ЭЭГ!

Смех умолкал, доносились его последние спазмы. Слышнее стали протестующие возгласы: "Недопустимый прием!"

- Разрешите мне сказать несколько слов по поводу представления, - мягко предложил председатель. Он явно был на моей стороне.

- Нет, я сама. Дайте мне слово.

Зал замолчал. Прислонив указку к доске, я вышла на кафедру. Вообще я никогда не говорю с кафедры. Но тут я взошла на нее и сказала:

- Фокус с грязной тряпкой, который нам продемонстрировал профессор Фонарин, может на первый взгляд показаться эффектным. Но эта эффектность мнимая. Мы давно знаем, что кривые, подобные по виду энцефалограммам, можно получить, подсоединяя электроды к самым разным предметам, преимущественно влажным и неоднородным: к живым организмам, их частям, к кучам разлагающегося мусора, к чему угодно - стоит только не пожалеть грязи. Профессор Фонарин ее не пожалел. Он хотел меня в нее затоптать. Не вышло! Продемонстрированный им трюк грязен по существу, марает его самого. Вы только подумайте: один ученый предлагает другому проанализировать энцефалограмму. Элементарное понятие о честности диктует, что предложенная запись есть именно энцефалограмма, а не что-то другое. В природе множество колебательных процессов, и все они в какой-то мере похожи. Колебания самолета в воздухе, качка корабля, мало ли что? Запись каждого из таких процессов имеет что-то общее с энцефалограммой. Профессор Фонарин поступил со мной вопиюще нечестно, точнее - он поступил как матерый подлец. К сожалению, в наше время дуэли не приняты. Будь это не так, я бы охотно приняла его вызов за слово "подлец", брошенное ему в лицо перед большой аудиторией. Что же вы не бросаете мне перчатку, Фонарин? Охотно буду драться с вами на любом оружии. Только не на грязных тряпках! Приезжайте в Москву, в мою лабораторию, усадим вас в кресло, наложим электроды на вашу многодумную голову и посмотрим, как подскочит кривая, когда я громко скажу вам "Подлец!".

Последнее слово я прокричала на весь зал. Фонарин, уже бледный, позеленел и стал заваливаться набок. К нему подскочил Володя со стаканом воды, стоящим на кафедре. Люди, вскакивая с мест, скапливались у стула Фонарина в первом ряду...

- Агнесса Тихоновна, - страдая, сказал председатель, - ваши слова... выходят, так сказать, за рамки научной дискуссии. По существу вы правы, а по форме...

- Плевать мне на ваши рамки, - ответила я. - Ноги моей больше здесь не будет. Прощайте.

Еле пробралась я сквозь толпу к выходу. Спиной, плечами, не только лицом ощущала я любопытные, в большинстве враждебные взгляды.

- Скандалистка! - громко сказал кто-то сзади.

- С такой только свяжись, - ответил другой. - Что ни говори, баба есть баба.

Ну и пусть...

Я добралась до гостиницы. К счастью, командировочные документы были уже оформлены, билет на поезд готов. Я позвонила в институт, узнать, как там Фонарин; к телефону никто не подошел. Не поленилась пробиться в городскую справочную, узнала номер фонаринского домашнего телефона. Позвонила. Ответил женский голос:

- Михаил Васильевич отдыхает. Что ему передать?

- Ничего не надо.

Короткие гудки. Я положила трубку. Отдыхает - стало быть, жив. И на том спасибо. Идиотизм моего поведения...

...Теперь, лежа на верхней полке купированного вагона, я снова и снова перебирала в памяти случившееся. Ярче всего вспоминался хохочущий рот Фонарина с перекошенными, друг на друга сдвинутыми зубами, с темной глубиной посредине. Рот как пещера. Жалела ли я о своей резкости? И да, и нет. Форма была глупа и излишне театральна (вышла наружу скрытая высокопарность), но по существу я была права. Может быть, придется держать ответ, когда слухи о скандале дойдут до Москвы. Директор института вызовет меня давать объяснения. Я так и видела его солидное, мучнистое, картофельное лицо, просторные уши, зачес поперек плеши. "Ради бога, только без происшествий!" - читалось на этом лице. Что поделаешь? Вокруг меня всегда происшествия, так мне написано на роду. "Опять эта склочница!" отчетливо говорили лица всякий раз, когда я по любому поводу брала слово. Хуже всего, что в этих скандалах, сознавая себя правой, я все-таки была себе безмерно противна. Вся, начиная с наружности. Это лицо - не мое лицо. Это тело - не мое тело. Угораздило же меня всю жизнь проходить с чужим лицом, в чужом теле!