В теплой тихой долине дома

Безмолвие угнетало его, и угнетало жестоко. Но у него хватило одержимости покориться ему, пребывать с ним, вглядываться в него, хотя бы из чистого любопытства. Избавиться от него — это значит наскоро собрать вещи, сесть в поезд, и через семь часов он будет в Сан-Франциско, где его бездомность станет абсолютной, а потому и куда легче будет ее выносить, куда легче примириться с ней и перестать думать. Он уже узнал, как невелик мир, он побывал уже в волшебных городах этого мира, о которых мечтают все мальчишки из захолустья и куда они редко попадают. Знал он и то, что попасть в эти волшебные города дело нехитрое — всего-то и нужно выяснить железнодорожное или пароходное расписание, если есть у тебя деньги на билет, или же добираться на попутных машинах, на товарных поездах или на корабле, отрабатывая проезд. Только и всего. Ничего волшебного в этих городах нет. Люди точно такие же, как во всех других городах, да хоть бы и в этом.

Что же, пусть безмолвие владеет им, он-то ведь знает, как оно есть на самом деле: волшебство вовсе не в самом мире. Оно в том измерении, которое создано страстными чаяниями людей этого мира. Вот и с домом так же. Если дом всего лишь какое-то определенное место, тогда он, конечно, дома. Но ведь на самом-то деле это не место, это сопряженность множества тонких, изменчивых состояний, ритмов, ощущений и ценностей в нескольких людях, составляющих семью, да хотя бы и в двоих, вот, скажем, как он и та затерявшаяся девушка, или, скажем, как он и его друг, старый Отто Беннра в Вене.

Может быть, так, а может быть, и нет. Поди знай. Может это всего лишь еще один мираж, из тех, что постоянно творит сердце. Пожалуй, все же мираж; пожалуй «дом» — это передвижение человека, странствие: жаль, но похоже, что это так. Он чувствовал, что вот-вот на что-то решится, только сам не мог сказать, на что: остаться или уехать. Возможно лишь одно из двух, и ему захотелось остаться. Остаться, рисовать, прожить подольше в этой долине. Вдали от долины он постоянно чувствовал близость смерти, и казалось, что там все его силы уходят лишь на то, чтобы хоть еще ненадолго отвратить смерть. А ведь силам своим можно найти и лучшее применение.

Поезда приходили и уходили. Он высматривал, когда появится вдали, с юга стремительный поезд из Лос-Анджелеса, ждал, когда даст знать о его приближении гудок — вопль, исполненный отчаяния и муки, похожей на нестерпимую муку сердца, когда овладеваешь плотью, а душа ускользает. А затем последний рывок, рев, огонь, дым, и вот почти лишенная смысла, унылая замедленная остановка, напряженная пауза, краткая передышка. А там все сызнова, и совсем не так, как движется душа, — катит поезд от города к городу, от одного места к другому, от одной природы к другой, от одних очертаний к другим. Совсем не так, как перемещается душа, странствующая вовсе не по географическим точкам, а в поисках несбыточно прекрасных пунктов назначения, имя которым — суть жизни, смысл бытия человеческого, вечность, бог. И чтобы еще все прочее, думал он с горечью, и чтобы непременно в полном наборе в одной большой яркой упаковке.

И август, и сентябрь были такими теплыми, славными, а им все владела скованность, нерешительность, замешательство, но вместе с тем в душе медленно вызревало что-то, подстрекающее к вспышке, желание напиться и дать себе хотя бы видимость надежды высвободиться. Он думал, что в этом может помочь лишь спиртное и бурная разрядка, когда ты вытворяешь все, что тебе взбредет в голову, кидаясь даже в непотребства и потасовки. Весь август и сентябрь погода стояла отменная, но все равно, это его не радовало.

Он словно завяз в тенетах, хотя и знал, что спастись так легко, пускай даже ненадолго. И вот как-то сентябрьским воскресеньем он с уверенностью сказал себе, что пора решать: так поступить или этак. Оставаться и все глубже уходить в тьму бездействия и отчаяния или пытаться найти путь к свету; есть еще выход: сесть в поезд и передвигаться из одной географической точки в другую, прямо к свету, наружному, что, конечно, наилегчайший путь, которого, он все еще надеялся, ему удастся избежать.

Проснулся он в шесть утра и, посмотрев, как прибывает и как потом трогается утренний пассажирский, спустился и пошел по городу, вглядываясь в его нелепый воскресный облик, вслушиваясь в его унылую воскресную тишину.

Позавтракав в греческом заведении на Марипоза-стрит, он отправился шататься по городу, забрел в бар «Белая лань» на Бродвее и взял себе пива. В городе оно теплое, а в «Белой лани» такое холодное. Час спустя он вдруг крикнул на все помещение:

— Эй, приятель, полдюжины пабстовского!

— Сколько? — спросил буфетчик.

— Шесть. Нет, лучше семь. Семь бутылок пабстовского.

— По одной? — спросил буфетчик.

— Нет! — крикнул он. — Вали все сразу.

Он понял, что уже стронулся с места, что уже пробуждается, и время от времени даже встряхивал головой, точь-в-точь как человек, который только что просыпается.

— Какой сегодня день? — кричал он. — Месяц какой? Год? Что за жители населяют город? Что-нибудь стряслось здесь за эти дни?