В теплой тихой долине дома

Я ничего не мог понять. Эти люди показались мне какими-то необыкновенно живыми, совсем не похожими на других. Они были скорее как животные. Лица у них были смуглые, глаза такие, что со второго этажа были видны, руки сильные, и все они были такие подвижные, ловкие.

Зубной врач подошел к окну как раз в тот момент, когда те двое, что были побольше, хотя и сами-то маленькие, взяли самого крошечного и раскачали его так, что он перекувырнулся в воздухе целых три раза. Он полетел вниз, кружась, легко коснулся ногами земли, подскочил два раза, а потом вдобавок еще как подпрыгнет высоко кверху, просто оттого, что ему было весело. А двое других закружились волчком. Тут стал подходить народ с той стороны улицы.

Зубной врач стоял рядом со мной и Эмми и приговаривал:

— Ну-с, что вы на это скажете?

— Что же, доктор? — сказал Гарри. — Вы когда-нибудь вырвете мне этот зуб или простоите весь день у окна?

— Иди к нам, Гарри, посмотри, — сказала Эмми. — Народ со всех сторон сбегается.

Гарри выбрался из зубоврачебного кресла и подошел к окну. Все три человечка внизу плясали змейкой и скакали, потом вдруг остановились, повернулись к нам лицом, открыли рты и зашевелили губами.

Зубной врач оттолкнул нас в сторону и распахнул окно.

— Господи боже мой, — сказал он, — да они, никак, песни поют. Прямо на Котон-стрит, почти напротив судебной палаты. Такого в Ридли еще не бывало.

А они, и верно, пели. Голоса у них были громкие, и пели они на каком-то таком языке, что мы ничегошеньки не понимали. И песня была такая — сразу и грустная и веселая.

— Ну, что это по-вашему? — сказал Гарри. — Что они там делают?

— Понятия не имею, — сказал зубной врач. — Я содержу этот зубоврачебный кабинет вот уже двенадцатый год и никогда не видел ничего подобного. Вы только послушайте.

Вокруг акробатов собралась толпа человек в двадцать. Некоторых из них я знал, в особенности Джима Хоки, с которым мы были закадычными друзьями, пока не подрались из-за футбола. Он стоял среди зрителей и хлопал глазами. Вид у него был испуганный, как и у всех на улице. Да и мы тоже струсили. И чего было бояться, я и сам не пойму, разве только что вот эти люди явились в такой городишко, как Ридли, из чужедальних стран и вот кувыркаются, прыгают, пляшут и поют на непонятном для нас языке. Если не это, то что же еще? Только и было всего, что они знай себе pacпевают и прыгают посреди тихой улицы летним утром.

— Может, я выйду на улицу? — вдруг говорит Эмми.

— Никуда ты не пойдешь, — сказал Гарри.

— Я хочу на них посмотреть, — говорит Эмми.

— Не смей никуда ходить, — сказал Гарри. — Очень мне нужно из-за тебя беспокоиться. Почем я знаю, что это за сумасшедшие люди.

— Ну, что вы на это скажете? — проговорил зубной, врач. — Ведь поют. Вы понимаете, что они поют, Гарри?

— Позволь мне сбегать вниз, — говорит Эмми. — Пожалуйста, Гарри.

Гарри, которому было четырнадцать лет, схватил сестру за плечо:

— Скажи спасибо, что мы здесь, у доктора, — сказал он. — Хватит с тебя и того, что ты глядишь на них сверху, где тебе ничего не грозит. Не время сейчас бегать по улицам. Почем мы знаем, кто они такие.

У Эмми задрожали губы. Она застыдилась, отошла от окна и беззвучно заплакала.

— Этого еще не хватало, — сказал Гарри. — Боже мой, что тебе еще нужно?

— Ничего мне не нужно! — крикнула Эмми. — Ничего на свете не нужно.

— Перестань реветь, — сказал Гарри. — Иди сюда и любуйся ими на здоровье. Отсюда лучше видно, во всяком случае.

— Не пойду, — сказала Эмми. — Никогда-то ты мне ничего не позволишь.

Она горько плакала, лицо у нее сморщилось, а акробаты все пели на улице громче прежнего. Вторая их песня была еще веселее и печальнее, и мне захотелось сойти вниз и поглядеть на них поближе, хотя я все-таки немножко трусил. Эмми стояла в стороне от нас, вся съежилась и плакала, а акробаты пели, и вдруг я не выдержал и тоже заплакал. Не знаю, с чего бы это, — просто так, не стерпел. Заревел — и отошел в другой угол комнаты.

— Ну, ты-то чего ревешь? — сказал Гарри. — Тоже хочешь, наверно, на улицу? Понимаешь, нельзя. Я пришел сюда к доктору выдернуть зуб. Мне не до гуляний.

— Нет, что вы на это скажете? — повторял доктор.

Это был сухопарый человек лет сорока пяти, с морщинистым лицом и поджатыми губами. Он был очень высокий, но сутулый, и дыхание у него было горячее, оттого что он все время курил. Сигареты он прикуривал одну от другой и дымил все время, пока не обрабатывал чей-нибудь рот. Делом он редко когда занимался, а все больше посиживал в кресле, любуясь небом в окно да покуривая сигареты, — и так круглый год, зиму и лето.

— Первый раз в жизни вижу такое, — сказал он. — Нет, вы только послушайте.

— Как я могу слушать, — сказал Гарри, — когда мои младенцы ревмя ревут?

— Я не младенец, — отрезала Эмми. — Сам ты младенец. Боишься сойти вниз и рассмотреть их поближе.

— Я пришел сюда вырвать зуб, — сказал Гарри.

— Ты трусишь, — сказала Эмми. — Сам прекрасно знаешь, что трусишь, как бы они тебя не сглазили или что-нибудь такое.

— Ничего я не боюсь, — сказал Гарри. — Просто нам некогда бегать по улицам, правда, доктор?