В тени славы предков

Требования варягов нарушили налаживающееся течение дел. Владимир наказал расплатиться и отринул от себя эту заботу, и вот она вернулась в лице Стейнара. Князь держал в мыслях предложить остаться у себя некоторым хёвдингам, среди них был и ядарец. Теперь же, когда Стейнар в большой палате княжеского терема требовал дань, Владимир едва сдерживал себя, чтобы не отдать приказ прирезать его здесь же.

Казну трогать Владимир не собирался, она была нужна на иное: железо закупить у немцев, послов с подарками разослать в сопредельные страны, да и много чего ещё. Брать заём у купцов — не с того начинать надо. Считали, прикидывали и так и эдак, выходило, что придётся чёрный бор брать со смердов — две гривны от рала[212].

Обсуждали вечером только ближними людьми во Владимировой горнице. Князь был спокоен — час назад он секирой развалил в щепы дубовое бревно. Зато Волчий Хвост не находил себе места:

— Сволочи! В угол нас загнали! Назавтра грабить порешат! При Святославе и представить такое нельзя было!

Хвост налил из жбана в достакан квасу и единым махом его опрокинул. Владимир, которого зацепил невольный намёк на то, что он ещё недостоин предков своих, сказал:

— Я не буду собирать чёрный бор! Ты, Хвост, верни смолян! Кальв Олавсон, ты со мной?

— Знаешь, конунг, — Олавсона задели слова князя, — хоть и были между нами несогласия, но в себе сомневаться повода я не давал!

— Ратиться нельзя с варягами. Сил у нас не достанет, — молвил Добрыня. — Смоляне, если и вернутся, то особо дела это не решит. К северам послать — так те как с Ярополком поступят: пришлют пару сотен кметей, и всё. Морские росы прийти просто не успеют, варяги тоже не дураки ждать так долго.

— Такой силы, как у морских росов, нам ой как недостаёт! — пожалился Хвост.

— Эйвинд Гадюка, Одд, Берси Плешивый, Орм Козопас, Бьёрн Бьёрнсон, клянусь единственным глазом Одина; я спалю их дома в Упланде, если они не перейдут на нашу сторону! — пообещал Кальв.

— Платить не будем! — упрямо повторил Владимир.

— Тянуть тогда надо, — предложил Добрыня. Турин, привлекая к себе внимание, громко стукнул кулаком по лавке:

— Я с Блудом сёла объеду, немало ещё тех людей осталось, кто со Святославом ходил. Они и сами помогут, и приведут кого ещё.

— Пойдёт Блуд-то?

— Деваться нынче ему некуда. О нём, как о переветнике[213], только и молвь. Наш он теперь полностью!

— Шатко всё это, — засомневался Добрыня, — и опасно. Варяги, если прознают, то в голову им всякое взбредёт.

Владимир повёл шеей, выдал ещё одну, только что рождённую мысль:

— Двоюродный дядя мой Игорь, что на Хортице русами правит, задолжал роду моему за то, что помощь не оказал отцу, когда он с печенегами бился. Я грамоту к нему пошлю с гонцом. Менее чем через седмицу он её получит.

— Если печенеги не споймают, — мрачно рёк Хвост, — сбежавший Варяжко их на нас зело подбивает.

— Один да с проводником проскочит, — заверил Добрыня, — только Игорь — гадина та ещё, поэтому из грамоты он должен понять, что никто ни о чём не забыл, но и оскорбиться не должен.

— Решили, други, — подвёл итог Владимир, — каждый из нас знает, что делать. Для начала оттянем выплату на месяц. Если за это время я не соберу людей, то не будет мне больше удачи на русском столе!

Глава пятьдесят четвертая

В лугах косили. Павша вернулся в Осинки и теперь помогал родне. Новый князь Владимир сдержал слово, освободив в Родене всех Ярополковых людей со всем их добром. Пропал Варяжко, сказывали, что сбежал к печенегам. Возвратившийся Колот отъелся, отоспался и теперь старался не уступать Павше в покосе, так и шли вдвоём, взмахивая вправо и влево кривыми ножами горбуш[214]. Павша был неутомимо весел, несмотря на лишение от княжеской службы, выясненное убийство матери (он поведал Колоту, как признался Некрут). Впрочем, Колот догадывался, что причиной бодрого настроения племянника была Добронега. На днёвках Павша подзуживал Лапу:

— Не перекосить тебе меня, дядька, старый ты стал!

— Возьми меч, и я покажу, какой я старый! — злился Колот, не желая мириться с катящимися под уклон годами.

У них работал наймит Зубень, помогший весной вытянуть пашню и ставший за незлобливый норов и порядочность почти родным.

Пятый день покоса выдался солнечным, с прохладным ветерком, потянувшим ряды облаков, предвещающих вечерний дождь. Откосился Дубыня, зять бабки Окатихи, медвежьей силы мужик. Не только осинские, но и векшинские сбегались смотреть, как семья Окатихи метала стога: Дубыня восьмизубовыми вилами на толстенном древке цеплял целую копну, швырял её на стог, где Окатиха с дочерью и пятилетним толстым Дубыничем, знай, успевали плясать, утаптывая сено. Чудо было на всю округу. Без беззлобных солёных шуток галящихся над восхищающей силой Дубыни мужиков стало скучнее.

— Слыхали новость? — спросил Зубень, размачивая ржаной сухарь в чаше с водой. — Вниз по Днепру варяги сёла пограбили, избы пожгли, мужиков, кто сопротивлялся, убили, баб понасиловали, детей не тронули вроде.

— А где грабили, ниже Витичева?

— Не, выше.