В тени Нотр-Дама

— Нет, я остаюсь здесь, — сказал я к большому удивлению обоих. — Я покину Нотр-Дам только вместе с Зитой!

Леонардо некоторое время смотрел на меня неподвижно с открытым ртом, а потом сказал:

— Арман, Вы — глупец, хотя и очень храбрый.

— Разве храбрость может быть без глупости? — спросил я. — Изречение неплохо. Если дело пойдет криво, запомните его для моего надгробного камня.

Итальянец кивнул:

— Я передам мэтру Вийону, что он может быть горд глупостью своего сына. Да будет Отец Добрых Душ с вами, и конечно, с вами, Зита!

Когда он покинул Собор, солнце поблекло, а вместе с ним — и сверкающая сила витражной розы. Церковный неф в один миг померк, стал холодным и угрожающим. Я посмотрел итальянцу вслед в портале Страшного Суда и спросил себя, не произнес ли я также и свой собственный приговор?

Они пришли в полночь. Глухой гул их шагов напугал меня, и перо выпало из моей задрожавшей руки. Мои записки о том, что случилось со мной в Париже, я спрятал в ящик для постели. Они были небрежны — скорее черновики, чем подробный доклад. Многое нужно было дописать, добавить, но я не знал, доберусь ли я когда-нибудь до этого.

Я вышел на галерею между башнями, где я встретил Зиту. Когда я увидел четырехсотголовую толпу, то пожалел, что не ушел вместе с Леонардо. Но теперь было слишком поздно. На Нотр-Дам напирала мрачная масса, которая текла со всех улиц и углов. Остров Сены казался переполненным мрачными фигурами, которые двигались на восточную стрелку острова — шаркая, волоча ноги, топая, тяжело дыша и свистя, словно только одной массой своих тел хотели пробить стены Нотр-Дама: армия ночи, рожденные в темноте и охраняемые ею. То, что колонны, стекавшиеся по мостам между островом и Новым Городом и собиравшиеся перед Нотр-Дамом, маршировали в темноте, позволило им появиться еще более жутко и грозно.

Лишь когда оборванцы, нищие, карманники и воры, головорезы и висельники полностью окружили Нотр-Дам, как по единой команде вспыхнули многочисленные факелы. Рожи, словно выползшие из ада, таращились вверх, на Зиту и меня, будто они могли видеть нас в тени башен.

Бородатые и изуродованные шрамами лица, щербатые и мертвенно бледные, беззубые и вооруженные клыками. Неприкрытая жажда наживы была написана на них, страсть к разрушению, что-то животное, что проявляется в человеке в толпе. Толпа раздавливает всякую высокую мысль и оставляет место только для того, что всем понятно и близко: для самых низменных чувств.

Это была армия из мужчин, женщин и детей, из стариков и калек, безруких и безногих существ, чьи военные доспехи были далеки от действительной военной силы. Настоящее вооружение сверкало наряду с используемыми не по назначению инструментами — паршивые клешни поднимали вверх мечи, кинжалы, топоры, арбалеты, копья и алебарды, а с ними и кривые деревянные костыли, кочерги, молоты, зубила, широкие ножи, косы и навозные вилы. Даже дети вооружились предметами, которые были гораздо больше их самих.

Над рожами, клинками и факелами поднялся важный знак каждой армии — знамя. Оно и в самом деле было выбрано подходяще — вилы, на зубцах которых торчал капающий кровью кусок мертвечины. В свете факела я узнал коренастую фигуру короля оборванцев и на его стороне — украшенного золотой мишурой предводителя пестро разодетой союзной армии.

— Мой отец! — вырвалось от удивления у Зиты. — Он… участвует в штурме…

— Вероятно, он видит в этом единственную возможность оказать свою помощь, — сказал я. — В этом он прав и, пожалуй, едва имеет перспективы на успех. Отрепья Клопена обладают преимуществом и в боевом настроении — для них золотая крона весит жизнь сотни людей, а жизни писца и цыганки не стоят ничего.

Когда Соборная площадь наполнилась существами из армии мошенников, Клопен Труйльфу поднялся на окружающую стену, чтобы произнести речь фельдмаршала, которая предшествует любой битве. Холодное мышление она превращает в пламенное воодушевление, рассудительность — в неистовство, сочувствующих людей — в безжалостных хищников. Его будоражащие слова раздались над всей площадью, они были четко слышны и на башенной галерее.

Он обращался к Луи де Бомону, епископу Парижскому, чей дворец находился между Собором и левым рукавом реки, и официально объявил ему войну. К тому же, Клопен считал себя вправе называться королем оборванцев, великим князем и принцем отверженных, епископом шутов. Он бахвалился своей всеми отверженной сестрой, Эсмеральдой, святое право которой епископ нарушил отменой права убежища. Но ни одним словом он не помянул церковные сокровища, которые надеялась раздобыть его братва. Все полководцы подбадривали свою армию перспективой разорения лишь потом, когда всеобщее одичание благодаря войне делает любой призыв к любви к Отечества, к чести и верности бессмысленным. Для подкрепления своих слов Клопен поднял кровавый штандарт — при этом он празднично воткнул его в грязную щель между двумя булыжниками.