В темноте

Несмотря на бомбардировки, мы не заметили в городе особых разрушений. Больше всего пострадала другая часть Львова, хотя, как мне теперь думается, вполне может быть, что, не желая меня пугать, папа вел нас по улицам, на которых не было руин. Я столько дней слушала, как падают и взрываются бомбы, а теперь не видела никаких подтверждений тому, что все это происходило на самом деле. Возможно, как ребенок, я просто не могла связать весь этот грохот с физическими разрушениями, но все вокруг выглядело вроде как всегда. Я шла и радовалась, что бомбежки наконец кончились. Я слушала родителей, изо всех сил пыталась представить себе перемены, о которых они говорили, и не могла, потому что не видела на улицах ничего необычного.

Затишье продлилось всего несколько дней, потому что потом немцы с русскими решили поделить Польшу. В результате, естественно, возникла такая же нервозность и неразбериха, как во время бомбежек. Гитлер должен был оккупировать Западную Польшу, а Сталин – Восточную, в которую входил и Львов. Всюду люди судачили о том, где будет лучше, на немецкой или советской стороне. Одни говорили, что лучше будет под немцами, потому что это культурный, образованный и благородный народ. Но немцы славились и своей жестокостью. Если говорить о моем отце, то он немцев боялся. Люди уже узнали, что Гитлер делает с евреями, из уст тысяч бежавших в Восточную Польшу евреев. Они не могли жить под немцами. Конечно, им не очень-то хотелось жить и при советской власти, но они были вынуждены идти на этот риск. В город хлынули потоки беженцев из западных городов типа Кракова или Лодзи, и еврейское население Львова очень быстро перевалило за 200 000.

Конечно, как мы выясним уже в самом скором времени, русские тоже были не подарок. Коммунистические идеалы прекрасны в теории, но на практике они насаждались с такой же жестокостью и строгостью. Нет, они не строили концлагерей, предназначенных для массового уничтожения евреев, но ссылали людей в Сибирь, и очень многие там тоже умирали. Иудеи, христиане… это для них не имело значения. Если у тебя были деньги, если у тебя было свое дело, если тебе не надо было ходить на работу, ты не мог принести русским пользы. А раз так, тебя надо было отправить куда подальше. Так уж у русских все было устроено. Они реквизировали материальные ценности, выселяли из домов, лишали людей элементарных свобод. Куда ни кинь – всюду клин, говорили люди, но у большинства львовских евреев все же было стойкое ощущение, что присутствие русских спасало нас от куда более страшной участи.

Мой папа относился к сложившейся ситуации с юмором, потому что они с мамой считали, что так всегда легче проходить через любые испытания. Он называл русских «незваными гостями». «Эти освободители, – писал он, – освободили нас от всего, что у нас было».

* * *

Первое замеченное мною изменение при русских: из дома исчезли няня и горничная. В коммунистической России все были равны. Мы теперь принадлежали к рабочему классу и должны были одинаково страдать, нищенствовать и голодать. Какая уж тут прислуга! Поначалу я поняла все это так, что няне и горничной просто перестало нравиться работать у нас или они на что-то обиделись. Так или иначе, это означало, что маме пришлось сидеть дома со мной и Павлом. Вообще-то мне эти перемены пришлись очень по душе. Мне нравилось, что мама перестала уходить из дома. Я садилась за стол в кухне, а она рассказывала мне сказки. Она выдумывала их на ходу и уже на следующий день напрочь забывала, о чем рассказывала вчера. Я говорила ей:

– Мама, а что было дальше с волком? А что потом случилось с маленькой девочкой?

Я хотела, чтобы она закончила историю, но она уже забывала, с чего начала…

Еще одна большая перемена: в сентябре, сразу после окончания бомбардировок, еще в период становления советской власти во Львове, я пошла в школу. Школа находилась в двух-трех кварталах, и в первый день я шла туда с огромной неохотой и расплакалась, но мама убедила меня остаться… Я до сих пор помню наш класс, место, где я вешала свое пальто, игрушки, которые показывал нам воспитатель, лица других детей. Следующий день дался мне гораздо легче. У нас с родителями выработалась привычная схема. Мама приводила меня в школу, а днем меня забирал отец. Но в один день отец не смог прийти за мной – вместо него меня встретила мама. Папа в тот день вернулся домой вечером. Когда он вошел в дверь, я увидела на его лице слезы.

– Всё! – сказал он, положив на стол ключ от магазина. – У нас больше ничего нет, кроме этого ключа.