В темноте

Папа называл нашу компанию группой самых везучих среди самых невезучих, но везло нам, прямо скажем, не так уж и сильно. И правда, нас угораздило начать подземную одиссею в начале обычного для Восточной Польши сезона дождей, а в 1943 году дожди шли весь июнь. В результате канализационные трубы были полны водой, и жить под землей становилось очень опасно.

В нашем бункере условия менялись мало. Жить там было почти невозможно, но и изменить что-то – тоже нереально. Убежище было маленькое, промозглое и со всех сторон отвратительное, хотя я понимаю, что почти все бункеры городской канализации были такими же маленькими, сырыми и вонючими. Тем не менее время от времени наши мужчины почти мечтательно вспоминали о подготовленном ими убежище. Они вспоминали, что убрали из него всю грязь, что в нем было достаточно просторно, чтобы ходить и стоять в полный рост. Женщины никогда не видели того бункера, и им было не с чем сравнивать, но все равно соглашались, что в любом другом месте, наверно, было бы лучше, чем в комнатке под церковью Девы Марии Снежной.

Несколько дней подряд они высказывали свое недовольство условиями жизни в этом бункере Сохе, и он наконец сообщил, что Ковалов нашел для нас новое убежище – немного ниже от нынешнего по течению реки. Они решили, что пытаться вернуться в заранее подготовленную комнату будет слишком опасно, но в новом бункере, возможно, будет полегче. Мужчины почти сразу отправились в новое место, чтобы как-то подготовить его к новоселью. Папа вернулся совершенно измотанный уборкой, но с радостью сообщил, что работа идет быстро, хотя и отнимает у него и других мужчин очень много сил.

В этот день была его очередь идти за водой. Верный долгу, папа собрался в поход с Берестыцким и Хаскилем Оренбахом, но дядя Куба предложил сходить за него. Он так настаивал на этом, что папа, поколебавшись, в конце концов согласился.

Это была уже третья или четвертая неделя июня, самый пик дождливого сезона, и мы опасались, что наш бункер затопят поднявшиеся воды реки Пельтев. Поэтому Ковалов разработал новый маршрут походов за питьевой водой. Пробираться по этому пути было сложнее, но трубы были наклонены и изогнуты так, что в них можно было не бояться сильного течения. В результате вот уже несколько дней мужчины ходили за водой новой дорогой.

Именно по ней и отправился Куба со своими спутниками, а папа остался с нами. Но отдохнуть не получилось. Как раз в тот момент, когда Куба набирал воду в чайник, его смыло сильным потоком воды. Да, течение в трубах бывало таким сильным, что могло унести взрослого человека по трубам и сбросить его в протекающую по главному каналу реку. Как потом рассказал Берестыцкий, никто не видел приближавшегося вала. В трубах было какое-то количество воды, и ее уровень поднимался, когда они вытесняли ее своими телами, но течение казалось не слишком мощным. Однако в какой-то момент труба заполнилась водой, и дядю Кубу унесло потоком. Остальным удалось избежать его участи, потому что они в этот момент находились в боковом ответвлении.

Я не могу сказать, кого эта печальная новость убила больше: меня или папу. Конечно, папа, отпустивший Кубу вместо себя, чувствовал себя виновником его гибели. Кроме того, он любил мужа своей сестры. Куба был единственным оставшимся в живых членом семьи моего папы. Я тоже его любила. Он был очень добрый и забавный. Мало того, в обстановке, когда невозможно понять, кому из окружающих можно верить, а кому нет, Куба был единственным верным союзником отца. Все последующие годы папа время от времени задавался вопросом, была ли случайной смерть Кубы. Вот до какой степени отец не доверял людям Вайсса. Он знал, что на Берестыцкого можно положиться, но не мог избавиться от подозрений, что Хаскиль Оренбах подстроил этот несчастный случай. Папа так и не смог ничего доказать, но всегда думал, что к смерти Кубы приложили руку Вайсс и его приспешники…

Моя же скорбь была другого сорта. Смерть Кубы пробудила во мне печальные воспоминания о том, что случилось с моей кузиной Инкой, его дочерью. Я снова начала вспоминать, как бабушка махнула мне рукой, когда их с Инкой увозили немцы. Смерть дяди Кубы стала символизировать для меня судьбу всей нашей семьи. Эта смерть была знаком того, что все мы, вероятнее всего, тоже погибнем. Нас всех по очереди унесут мутные воды, погубит дизентерия или что-нибудь еще. Мы были не в убежище, а в ловушке, осознала вдруг я, и единственное спасение для нас – смерть. Это был не столько фатализм, сколько реализм, потому что даже в 7 лет я была в состоянии понять, в каком жутком положении мы оказались. И главным ключом к этому осознанию стала для меня смерть дяди Кубы. Конечно, я никому ничего не сказала. Я даже не могла по этому поводу плакать. Мне оставалось только спрятать эти мысли далеко в глубь своего существа, вместе со всеми остальными вещами, понять которые я силилась и делиться которыми я не хотела ни с кем. Говорить обо всех этих вещах я могла только со своим Мелеком. Я говорила ему еле слышным шепотом:

«Мелек, мне страшно».