В свой смертный час

Мы разговариваем, но наши голоса не могут разогнать мягкую тишину этой комнаты, как не могут нарушить ее ни пронзительно звонкие детские игры за закрытым окном, ни глухое шуршание проходящих изредка неподалеку электричек. Я курю, но ни дым сигареты, ни пепельница с окурками не мешают комнате оставаться все такой же ясной и чистой. В этой странности есть что-то приятное, успокаивающее и немного грустное: комната привыкла к тому, что в ней некому шуметь, некому мусорить…

— У нас часто его друзья по школе бывают, — рассказывает мне Мария Васильевна. — Зина — староста класса, Володя Ильин, девочки…

— Я с ними собираюсь встретиться, поговорить, — поддерживаю я разговор. — Прежде всего с Таней, конечно.

Мария Васильевна неожиданно поджимает губы и сухо говорит:

— Таня у нас очень давно не была. Конечно, у каждого человека могут быть дела. Все сейчас заняты своими делами. Может быть, она недовольна, что к нам Лара ходит? Но я же не могу этого запретить. Вот Лара позавчера это печенье нам в подарок принесла. Вы ведь слышали о Ларе, не так ли? Тоже одноклассница Бориса. Говорит, что не может забыть нашего сына.

— Он был парень видный, — с гордостью добавляет Иван Борисович. — Плечи широкие, мускулы…

— Ах, Иваша, ты так рассказываешь, что можно подумать, будто он на этого был похож, ну, который штанги поднимает… Конечно, у него даже в личном деле написано было: телосложение атлетическое. Я читала. А он был такой изящный, как бы сказать, как танцоры бывают. Вы не подумайте, что я как мать говорю. Он был даже, можно сказать, дробненький. И очень нежный мальчик…

— А я что же? Я только хочу сказать…

— Ах, оставь, дружок…

— Почему же? Я помню. Бывало, мы с ним на Москва-реку придем. Ему лет шесть было. А на санках лучше всех катался с крутого берега. Прямо боязно на него смотреть было…

— Да, любил спорт. Он был очень смелый мальчик. И мы ему не мешали. Но он и книги любил. А то можно подумать…

— Книги любил, — подтверждает убежденно Иван Борисович. — Из произведений Ильфа и Петрова мог наизусть цитировать. У нас в доме его товарищ жил, Эрик, так он Эрика Кисой называл, как звали кого-то в этом произведении…

— Ах, Иваша, ты не о том рассказываешь, — с легким неудовольствием перебивает его Мария Васильевна. — Можно подумать, что он только про Остапа Бендера читал и про Кису Воробьянинова.

— Он и серьезные произведения любил, — охотно соглашается Иван Борисович. — Кинокартину «Большая жизнь» смотрел восемь раз. И очень удачно артиста копировал. Если кто-нибудь нехорошее скажет, он спрашивает сразу, как этот артист в картине: «Может, тебе Советская власть не нравится?»

— Он потому, Иваша, этого артиста копировал, что был воспитан именно в таком духе, — объясняет мужу Мария Васильевна.

Иван Борисович согласно кивает головой и неожиданно спрашивает у меня с веселой улыбкой:

— Не желаете ли коньячку отведать? У меня недурной припасен…

— В самом деле, не желаете ли коньячку? — оживляется Мария Васильевна. — Я думала сразу предложить, да, извините, постеснялась. Принеси, Иваша. Принеси, дружок… И вино принеси. Это хорошее вино. Типа кагора…

Иван Борисович выходит на кухню, а Мария Васильевна шепотом говорит мне:

— Последнее время понравилось ему выпивать. Раньше он совсем не пил. За всю жизнь, может быть, и одного литра не выпил. Вы не подумайте, что сейчас пьет! Просто полюбил иногда рюмочку выпить. А ему нельзя…

Она замолкает, потому что в дверях показывается Иван Борисович. В обеих руках у него бутылки.

На первый взгляд Иван Борисович не производит впечатления человека, которому может повредить рюмка коньяку. Напротив, он кажется здоровым, крепким, моложавым. Вид у него такой, будто он только что вернулся с длительной загородной прогулки или даже с тех занятий в Лужниках, на которых молодые толстые бабушки и жилистые пенсионеры бегают в тренировочных костюмах по зеленой поляне и играют в волейбол без сетки. У него румяное свежее лицо с ямочками на щеках, густые ресницы вокруг небольших серых глаз, темные брови, расчесанные на пробор волосы и аккуратные, совсем побелевшие офицерские усики. Закрученные рукава голубой сорочки обнажают сильные мужские руки. Он выглядит так, будто сию минуту вышел из-под душа.

— Стоит ли тебе коньяк-то пить? — спрашивает озабоченно Мария Васильевна у мужа.

Но он уверенно наполняет коньяком мою и свою рюмки, потом берет в руки другую бутылку и чуть наклоняет ее над рюмкой Марии Васильевны.

— И ты выпей с нами, — весело говорит он. Поскольку Мария Васильевна не оказывает решительного сопротивления, он наклоняет бутылку еще немного, и из нее льется темная рубиновая струйка. А Иван Борисович при этом мягко приговаривает: — Немного можно… Винцо легонькое… Вроде церковного…