В среду пошел снег

-Ваня! Ваня! - визгливо позвал он, впрочем, тихонько, чтобы не привлекать детского

внимания, и виновато посмотрел на старуху.

Надобно сказать, что Карьеров не собирался причинять вред детям, да и не осознавал он, отчего нелегкая занесла его в детский сад, и все же, в глубине своей ужасающей души,

понимал, что каждое действие, пусть даже и самое невнятное, продиктовано некоей

высшей целью.

Старуха, впрочем, успокоилась и даже улыбнулась Карьерову, обнажив черные, опухшие

десны…

- Мужчина! - несколько жеманно, но, тем не менее, оставаясь в рамках приличий,

обратилась она.

«Я тебе покажу «мужчину», - по своему обыкновению тут же подумал Карьеров,

стискивая и слегка скручивая пухлыми, но крепкими пальцами мешок. Однако внешность

старушенции как-то не располагала к агрессии, да и мутноватая тоска, поселившаяся на

самом дне его пыльной души, молила о человеческом общении. Анатолий Федорович,

приветливо взглянув на старуху, неторопливо сел обратно.

- Это очень редкая книга, - прошептала она, выуживая из подкладки плаща тоненькое

печатное издание в видавшем виды мягком переплете. Анатолий Федорович напыжился,

подготовился к тому, что ему сейчас будут что-то «втюхивать», и заскучал. Старуха

размахивала руками и увещевала. Ее шепот смешивался с порывами холодного ветра, таил

в себе нечто необъяснимое, бальзамируя тупую боль в груди, завораживая. До него

долетали лишь редкие слова, лишенные смысла, будто вытолкнутые какими-то

озорниками голышом на многолюдную улицу люди – трогательно смешные.

Когда он пришел в себя, был только шелест ветра, который лишь подчеркивал гнетущую

тишину пустынной улочки. Детишки, мельтешившие до этого по двору садика, пропали.

Старуха сидела неподвижно, глядя остекленевшими глазами на что-то сквозь Анатолия

Федоровича, ее слегка приоткрытый рот тоже был похож на глаз. В уголках губ ее

закипела слюна, лицо окаменело и приняло выражение строгое и в то же время несколько

глумливое, как будто она узнала что-то настолько важное, что 2 было несовместимо с

жизнью.

Карьеров осторожно, по-детски, протянул руку и коснулся щеки старухи. Она была

холодна как лед. На коже остался след от пальца. Старуха была мертва.

Взвыв тихонько, Анатолий Федорович ухватился обеими руками за книгу и потянул на

себя. Вырвав лишь со второй попытки ее из рук покойной, Карьеров попробовал было

перекреститься, проделав вместо этого какие-то дикие пассы рукой с мешком, плюнул

вязкой слюной старухе под ноги и быстро пошел прочь.

Пройдя квартал, уже совершенно не понимая, куда он идет, Карьеров остановился под

аркой старого обветшалого строения, одного из тех, что так любят разглядывать и

фотографировать при случае насекомоподобные жители урбанистических монстров.

Пахло прелой листвой, окурками и немного мочой. Отчего-то здесь Анатолию Федоровичу

сделалось хорошо и спокойно. И вспомнился любимый момент из детства. Когда его семья

въехала на новую квартиру, еще не была внесена вся мебель, был теплый, немного

ветреный осенний день, и все двери – и на балкон и на веранду - были настежь

распахнуты. Отец с матерью о чем-то шутили на кухне, а он завалился в обуви на

двуспальную кровать и наслаждался теплым сквозняком, наблюдая за солнечными

отблесками на блестящем паркете. Именно тогда и возникло это щемящее и такое

упоительное чувство: время остановилось - и весь мир, и солнце, и ветер были только

для него… И чувствовалось, что дальше будет еще лучше, эти чудесные мгновения будут

приходить все чаще – он научится улавливать их, пока они не сольются в один сладостный

беспрерывный, доступный только ему калейдоскоп…

« Нет, я не хочу вспоминать дальше!» - замотал головой Анатолий Федорович. Но память

была неумолима.

Небо вдруг потемнело, вместо чистого осеннего воздуха в нос маленького Толика ударил

густой смрад от разлагавшегося под окнами чудовищно разбухшего пса, а из кухни

донесся ставший внезапно чужим скрипучий истеричный выкрик отца: «ЧЕРВИВАЯ!» И

послышались тягучие звуки непонятной возни.

На ватных ногах Толик медленно шел на кухню, навстречу неотвратимо приближающейся

судьбе. Не такой, как он рассчитывал, а именно такой, какая была ему положена.

« Если бы я прыгнул тогда в окно? – размышлял Карьеров, - было бы это моим выбором

или лишь послушным марионеточным кивком тому, что предписано заранее? Впрочем, к

черту… Опять мысли пойдут по кругу… Противно… Однако я так и не сиганул в окно

после… Отчего я не прыгал?! Трус, ничтожество! Господи, как это все омерзительно…»

Карьеров поднес руки к лицу, намереваясь не то выдрать себе глаза, не то разорвать

пальцами рот… «Манн В.С. - ничтожество», - тускло сообщала немного затертая надпись

на обложке книги, которая была в его левой руке. Карьеров открыл наудачу, при этом

нетерпеливо бросив создававший помеху мешок на влажный асфальт.

«…Из чего снова следует, что субъект этот – назовем его, ну, хотя бы Карьеровым, трус, ничтожество, завистливая бестолковая дрянь и шелуха человеческая. Эдакая настолько

неописуемая сволочь, что я предпочел бы ползать на карачках и слизывать мокроту