В списках спасенных нет

— Лучшая похвала — уничтожать их, — отвечал Володя, обжигаясь.

Иринка дула на румяную пышку и пальцем трогала: остыла ли. Витя держал пышку обеими руками, ел горячую, и у него выступали слезы. Дети долго не спали, им нравилась мамина возня. Потом Вера садилась за стол, пили чай, и Полковский начинал читать лоцию. Няня Даша бесшумно меняла стаканы, и от нее пахло сдобой и ванилью. Никто не замечал дождя. Иногда Вера спрашивала:

— Ты не устал, Андрюша?..

Полковский вдруг ощутил весь ужас случившегося и плюхнулся в кресло, ради Веры обтянутое простыней.

Больше Вера не подойдет к нему легкой походкой, стуча каблучками, и с беспокойством, заглядывая в глаза, не спросит: «Андрюша, что с тобой?» Никто не скажет с тревогой: «Андрюша, родной, ты, кажется, нездоров?» Он больше никогда не услышит ее голоса…

Нет, этого не может быть! Ведь стол, дом, улица — все на месте. Неужели Иринка больше не вздернет носик и, придумывая заказ, не скажет: «Папочка, привези феску — все скажут, что я турецкая»?

А Витя? Где он со своим «зверинцем»?.. Милая няня Даша…

Андрей задыхался. Он вскакивал с кресла. Метался по комнате, потом снова садился и сжимал горячую голову руками.

А Володя?.. Хороший, родной… Почему же он не уберег их? Он ведь любил их. Он всегда говорил — «Верочка», и Андрей чувствовал, что он любил ее как родной брат. Володя! Где же он сам?..

Острая боль потери, протест и смятение мало-помалу переходили в тяжелую, давящую, тупую боль в груди. Он вновь и вновь переживал свое знакомство с Верой, ее любовь, их общие радости и не мог поверить, что Веры больше нет, что всему этому пришел конец.

Потом мысли спутались; ему показалось, что стены комнаты раздвигаются, как в детстве, когда он был тяжело болен. Свет меркнет, а стены все раздвигаются — и комната становится беспредельно большой, пустой, темной; и он один в ней, маленький, беспомощный. От бесконечного пространства у него кружится голова и как в детстве, падает на плечо. Острая, захватывающая боль в боку возвращает комнате ее обычные размеры, и она наполняется желтым и зеленоватым светом… А Веры нет… И почему-то воздух пахнет вином… В груди жарко, во рту пересохло…

Утром горничная Наташа приняла дежурство. Часов до десяти она меняла белье, провожала клиентов, сновала из одного конца коридора в другой. В двенадцатом часу она взяла швабру и собралась делать уборку в номерах. Пробегая мимо восемнадцатого номера, она увидела электрический свет, выбивающийся из-под двери. Наташа сердито поджала губы и процедила:

— Ах, уж этот женатенький! Ночи мало, — и решительно постучала.

Ей никто не ответил. Она осторожно приоткрыла дверь, просунула голову, спросила: «Можно?» В комнате горел свет, а в щель между шторой и окном пробивался яркий луч солнца. В кресле, свалившись набок, в плаще, сидел Андрей с поседевшей головой. У ног его образовалась красная лужа. Наташа вскрикнула и убежала.

Через несколько минут она вернулась с директором гостиницы. Директор, обходя лужу, подошел к Полковскому и осторожно притронулся к руке Андрея. Она была горячая. Лицо его было красным и дышало жаром. Директор потянул ноздрями воздух, нагнулся, тронул пальцем лужу и поднес палец к очкам.

— Это вино, а не кровь.

А еще через двадцать минут выяснилось, что у Полковского крупозное воспаление легких и температура сорок и восемь десятых градуса.

24

По распоряжению штаба Полковского устроили в лучшем госпитале города, расположенном в тенистом саду. У постели его постоянно дежурила сестра.

Полковский был тяжело болен: четвертый день температура не падала ниже сорока с половиной, и он часто бредил.

Солнце пробивалось сквозь листву и марлевые занавески комнаты, в которой лежал Полковский, падало на ярко окрашенный пол, а закатываясь — на кровать. Андрей спал тяжело дыша, в груди у него что-то хрипело. Изредка он вдруг садился с безумным блеском в глазах и выкрикивал:

— Где Птаха? — И в изнеможении падал на подушки.

Иногда он злился и кричал:

— Барс, на место! Володя, не дразни его!

Как-то сестра наклонилась к нему, чтобы смочить сухие губы. Полковский открыл глаза и бессмысленно посмотрел на нее, потом глаза его заблестели и он засмеялся:

— А, господин Тэпке, ви очень феликодушный! Я вас ненавижу! — и, приподнявшись с подушек, он протянул пальцы к ее горлу.

На пятый день Полковский так ослаб, что был не в силах садиться и громко бредить. Он говорил шепотом и все звал Веру и детей.

Сестра-сиделка, пожилая женщина, знала историю гибели его семьи и теперь, слушая шепот, глотала слезы и жалела Полковского. Она прибегала ко всяким ухищрениям, чтобы напоить его концентрированными соками.

Полковский уже лежал пластом и только хрипел; врачи делали какие-то уколы. Ночью зажгли верхний свет, принесли подушки с кислородом, и у постели остались дежурить врач и начальник палаты. Блинова одели в белый халат и разрешили сидеть в комнате. Блинов шепотом спросил врача, каково положение больного. Врач махнул рукой и ответил:

— Безнадежное.