В списках спасенных нет

Александр Пак В СПИСКАХ СПАСЕННЫХ НЕТ

1

В голубой вазе стояли цветы. Пышный букет белых и алых роз наполнял каюту сладким и приторным ароматом. Андрей Полковский сменил воду в вазе, пролив несколько капель на стол, осмотрел лепестки: розы были свежи. Он осторожно окунул в них лицо и, опьяненный запахом, отпрянул, смеясь и потирая руки. Букет прекрасно сохранился, ни один лепесток не поблек.

Два дня назад перед отходом в обратный рейс он купил цветы в Батуми, хотя их можно было купить в любой час дня и ночи в родном городе Одессе. И теперь он берег их, чтобы привезти домой и подарить жене Вере.

Он ухаживал за цветами тайком, чтобы команда не знала, и стыдился, если кто из штурманов или матросов заставал его хлопочущим у голубой вазы. А команда уже заметила слабость своего капитана, знала, что из каждого рейса он привозил цветы жене, стеснялся этого; и моряки делали вид, будто ничего не замечали.

Полковский открыл иллюминатор и вдохнул свежий морской воздух.

От лунного света море казалось голубым. Рядом с бортом отражались огни парохода. Цветы, сияющие в небе звезды и тихое море помогали его воображению отчетливей рисовать одесскую квартиру, жену Веру, ее лицо, дочь Ирину и сына Витю. Он вспомнил близких друзей: Володю, Петра Акимовича, их вечные забавные ссоры, старого хитрого Мезенцева; дачу в Аркадии, на берегу моря, с единственным шелковичным деревом, пачкавшим белые костюмы. Потом он представил себе, как сядет в своей комнате за письменный стол и будет продолжать работу над составлением новой лоции Черного моря.

Он был так погружен в воспоминания, что не слышал, как кто-то, постучав, открыл дверь, не заметил, как ветер сдул со стола листки бумаги.

Первый штурман Пахальчук по пролитой на столе воде сразу догадался, что капитан возился с цветами, хитро подмигнул стене и, сразу став серьезным, кашлянул.

Полковский вздрогнул и оглянулся.

— Это вы, Пахальчук?

Первый штурман заметил выражение счастья, отражавшееся на лице Полковского и замялся: ему не хотелось сообщать дурную новость и огорчать капитана.

— Я слушаю, — сказал Полковский, понявший его замешательство, готовый в эту минуту обласкать Пахальчука, сказать ему, что он очень хороший штурман, хороший моряк и хороший человек.

Штурман кашлянул и путано стал рассказывать о том, что третий штурман Птаха не смог выйти на вахту. Полковский догадался, что штурман пьян.

— Пригласите его ко мне, — сказал Полковский, и лицо его омрачилось.

Пахальчук пристально взглянул на капитана, заметил перемену в выражении его лица и виновато поежился, будто это он доставил огорчение.

Полковский взволнованно ходил из угла в угол. Вот уже второй раз штурман грубо нарушил судовой порядок. В прошлом рейсе капитан, поверив обещаниям, простил его. А штурман обманул. И у Полковского было такое ощущение, будто его светлые чувства чем-то запачканы. Нахмурившись, он решил на этот раз обойтись круто.

В дверь тихо постучали.

— Войдите, — пригласил Полковский, не оборачиваясь и приготовившись уже вынести приговор об увольнении.

В дверь робко, как-то боком просунулся Птаха, и, опустив голову, остановился на пороге. У него был жалкий вид: плечи опущены, руки висели, как плети, китель помят. На лице его были стыд и страдание.

Капитан, все еще не оборачиваясь, сказал:

— Я вас увольняю. Не могу терпеть позора.

Штурман съежился, как от удара. В это время Полковский оглянулся. Его поразил вид штурмана и, чтобы не расчувствоваться, он добавил:

— Довольно. Я больше не верю.

Птаха, высокий, немного сутулый юноша с худым лицом и широким лбом, давно протрезвившийся, мучительно переживал свой поступок и был ошеломлен приговором. Он неподвижно стоял, уронив подбородок на грудь. А Полковский ходил из угла в угол и думал, что иначе он не может поступить.

— В Одессе вам выдадут направление в отдел кадров, а пока освобождаю от вахты, — сказал он.

Штурман не шевельнулся. Оба молчали, и Полковскому было тягостно чувствовать присутствие Птахи, были неприятны все эти резкости, упреки, унижения. Он сделал над собой усилие и остановился напротив молодого человека, нетерпеливо сказав:

— Можете идти.

— Не гоните меня, не позорьте! — в отчаянии воскликнул штурман и протянул руку, точно защищаясь от удара. — Верьте, верьте, этого больше не будет! Простите в последний раз! Не гоните, прошу вас! Я этого не хотел, но мне тяжело, мне страшно возвращаться в Одессу, — порывисто, голосом полным внутреннего отчаяния, боясь, чтобы его не перебили, говорил штурман.

Полковский почувствовал в словах Птахи искреннее смятение, и в душе его шевельнулись сострадание, жалость. Он испытующе посмотрел на юношу, на красные пятна, выступившие на его лице, и сказал уже участливо:

— Успокойтесь, садитесь.

Штурман сел к столу и закрыл рукой глаза.

В Полковском пробудились врожденная доброта и отзывчивость, за которые его так любили моряки. Он не торопился и ждал, пока юноша успокоится и сам поведает о каком-то горе, которое, очевидно, было причиной его поступка.