В Советском Союзе не было аддерола

– Думаю, что да, – ответила я. И хотя я наказывала себе и продолжала непрерывно говорить себе, что нужно просто подождать, перетерпеть этот разговор, оставаться как можно более спокойной, – но вопрос неприятно задел, глухо отзываясь в голове, – думаешь, он тебя любит? Я была готова слушать про свою русскость, манеры, одежду, поведение, внешность, про то, что прыгала по Европе и развлекалась на балах, за то, что слишком много дерзила и проявляла мало уважения. Все это мы обсудили с Амади, от всего этого он обещал меня защитить.

– Я не обещаю, что тебе будет здесь просто, – говорил он, – я даже скажу сразу, что вначале будет очень тяжело, потому что ты другая и по нашим взглядам, по нашим меркам – так нельзя. Но они будут тебя уважать. Это я тебе обещаю. Ты только перетерпи эту первую волну, когда набегут все женщины и будут смотреть и шептаться. Они все равно будут потом, но это уже неважно. Я когда надену на тебя кольцо, тебе больше никто слова не посмеет сказать, все будут молчать, потому что ты меня должна слушаться, а не их. А мы с тобой, – он погладил меня по руке, – будем всё сами решать.

Но это было другое. Никто не готовил меня к тому, что он не любит меня, – к тому, что мне будут это говорить.

– Да даже если и любит, – поставила Аида точку, – это все равно ничего не меняет. Уезжай домой, не позорь ни себя, ни моего брата. Ты никогда тут не приживешься, никто тебя не примет. Езжай туда, где все такие, как ты.

От последней фразы, мне казалось, у меня взорвалось все перед глазами. Горели губы, слова рванулись наружу – чтобы отвергнуть оскорбления, чтобы повысить на нее голос, чтобы закричать на нее посреди улицы, на глазах у всех, и сказать ей, что она делает.

И это была не тетя Эльвира, не злость, не обида – это была ярость, самая настоящая, дикая, слепящая глаза ярость. И больше не было сил слушать, что я должна, почему я плоха, почему должна себя стыдиться, почему всё, что я делаю, – это позор для Амади.

– Это не мое дело. Можешь думать все что хочешь. Ты не знаешь меня.

Но и это было слишком.

– Ты совсем дерзкая, жи есть, – спокойно, и даже с интересом произнесла она, – вообще ничего не боишься, да?

Я пожала плечами.

– У тебя там, в Европе, тысячи ходят – что, не мог тебе никто другой понравиться?

Разговор окончательно потерял смысл.

– Я уже ответила тебе, – сказала я.

– Пошла я, – Аида поднялась со скамейки, – что с тобой разговаривать.

Она развернулась, развернула плечи, гордо выпрямляя спину, отбросила назад волосы, сделала шаг вперед – и, словно передумав, оглянулась на меня.

– Послушай, о себе не думаешь, так хоть о нем подумай. Я своего брата знаю, ему такая женщина, как ты, – смерть. Мужчина должен спокойно жить, а он с тобой не сможет. Я тебя вижу, ты же упрямая, тебя не сломаешь так просто, будешь ему мозги всю жизнь морочить. Это женщина может сильно любить, а мужчине нельзя так. Ты думаешь, это ему весело было с тобой по Европе кататься кругами? Что, не могла, что ли, один раз взять, развернуться и поехать домой, чтобы он уже успокоился? Он, когда домой приехал, весь черный был. Зашел, сумку бросил, в комнате закрылся, стучу – не открывает. День не открывает, два не открывает, на третий выходит. Говорит: любит она меня. Сумку снова взял и ушел. А потом тебя привез. Это, что ли, нормальная жизнь для него?

И окончательно распалив себя, чтобы поставить точку, она подошла ко мне вплотную и добавила:

– Я тебя насквозь вижу. Ты простого счастья не понимаешь. Вообще ничего о счастье не знаешь. А он знает. Если правда так любишь, оставишь его в покое.

Развернулась и все-таки ушла.

Не отводя глаз, я наблюдала за тем, как мелкими, решительными шагами, семеня в своей узкой чупа-чупсовой юбке, она уходит, пока ее силуэт не исчез из виду, не расплылся вдалеке, не исчез, растворился в пылающем, искрящемся воздухе. В горле пересохло и хотелось пить. Я могла храбриться, пока Аида была здесь, стараться быть непроницаемой и держаться. Но правда была в том, что все, что она говорила, падало на добрую почву и прорастало мгновенными сомнениями. Пока Амади был рядом, пока рядом был хотя бы его голос, я отгоняла беспокойные мысли, – но его не было, его сестра не хотела меня, никто в этом городе не хотел, чтобы я осталась в их жизни.

Угрозы Аиды, все эти «ты чужая» и «такие, как ты» пугали меня меньше. Ведь я знала, куда я собираюсь войти. Но я представляла Амади, почерневшего от тоски и любви и ненависти ко мне, представляла себя, сжимающую в руках телефонную трубку, в которой его безразличие отзывалось, один за другим, злыми гудками, вспоминала погоню по Европе, где он хотел и не хотел, чтобы я его нашла, а я – зачем врать – хотела и не хотела найти его, – я вспоминала, я представляла, я задыхалась, и минареты «Сердца Чечни» из тонких башен расползались до столбов, до границ моего зрения, застилая глаза и надвигаясь на меня.

Что я могла ему дать? Действительно ли я не умела быть счастливой? Действительно ли я несла разрушение? Слова Аиды отзывались у меня в голове снова и снова, впечатываясь в сознание и не уходя.