В Советском Союзе не было аддерола

Все это было впервые со мной, и я не умела, не знала, как выходят из таких ситуаций и забывают людей, нет, даже проще – как живут дальше? До знакомства с ним у меня была какая-то своя жизнь – но с тех пор она стала нашей общей, я, не задумываясь, щедро предложила все, чем обладала, – и теперь, без него, выходило, что у меня ничего не осталось.

Я совершенно растерялась. Я растерялась настолько, что не могла вспомнить, что заставляло меня раньше просыпаться с утра, выходить на улицу, слушать лекции и читать книги. Я уже понимала, что бессмысленно набирать его номер, но продолжала, чтобы не забывать, что произошло и чем я живу. Каждый вечер ко мне заходили приятельницы, выражали сочувствие, предлагали помощь. Я смотрела в стену мимо них, а один раз попросила встретиться с Гарри и передать ему деньги на новую банку таблеток. Девочки стали меньше спрашивать, а потом и реже приходить. Месяцы спустя, когда я пришла в себя, я вспоминала эти визиты и сгорала со стыда; но тогда меня раздражало, как складки их юбок растекаются по моей кровати, теряя свою остроту и расплываясь в цветных пятнах.

Я ждала неделю. Ничего не произошло. Семь дней молчания были настолько мучительными, что хотелось возненавидеть его за все это, за состояние неопределенности. На восьмой день, в понедельник, я приняла решение хоть что-то делать – хотя бы пойти в колледж, провести остаток дня там, с друзьями и однокурсниками: может быть, мне так станет легче. Но стоило мне на самом деле оказаться среди людей, как на меня нахлынула паника: мне не нужны были никакие другие люди, мне нужен был только Амади. От боли и слез почти исчезло зрение, и очертания домов, дорог и силуэты людей расплывались у меня перед глазами; я злилась, что ничего не могу с собой поделать, даже перестать плакать.

Амади страшно не любил, когда курили, поэтому, когда я окончательно потеряла надежду поговорить с ним, в ближайшем киоске я попросила пачку сигарет и зажигалку. Я курила одну за другой, без остановки, и к седьмой разглядела, что на каждой сигарете есть специальная кнопочка – чтобы менять вкус. Теперь я курила и щелкала, курила и щелкала, меняя вкус, надеясь, что вдруг – щелк – и новый вкус окажется вкусом к жизни. Но ничего не происходило.

* * *

И каждый новый шаг – это новое безумие. В какой день все вдруг переменилось? В какой день я вдруг проснулась – или, наоборот, погрузилась в сон? И были цветы, по-прежнему стоящие на столе около раскрытого окна, цветы, напоминающие, всегда, здесь и сейчас, о Клариссе и о том, что в это самое мгновение, когда я вдыхаю их запах и замечаю первую кромку могильной гнили на лепестках, моя жизнь предрешена навсегда и бесповоротно. И вот тогда, когда легкий ветер задувает в окно – или я лишь предчувствую перемены? – тогда, когда съедает стыд за собственную юную духовную убогость, и я раскаиваюсь и корю себя за все мысли, которые не приходили мне в голову и не делали меня лучше, – и в этот момент наступает отречение – и все, что когда-либо было, становится когда-то давно, давным-давно, неизбывно давно и теперь уже в небытии, потому что в этот же самый момент, когда розы сворачиваются на ночь смерти, гаснут вместе со днем изумрудные оттенки у меня в глазах, и я еще не знаю, что теперь только серая тоска будет стоять между мной и когда-нибудь, может быть, возможно, небытием. Больше никогда; и, проверяя утром время на часах, на самом донышке я уже понимаю, что вот они, наступили дни моей тоски, и теперь только жалкие шансы на то, что я однажды снова почувствую дыхание подземной гнили на свежих лепестках роз. И я распахиваю настежь окно, и когда лепестки начинают рассыпаться в прах, сердцевина цветка все еще борется за жизнь, спасаясь от распространяющегося безумия.

Часть 3 Долгая дорога в Чечню, Америка, где я почти никому не чужая, и вся правда о глобализации, хотя в это никто никогда не поверит

Глава седьмая, в которой повествуется о том, как упрямство приводит меня в Чечню. Здесь же присутствует описание многих, многих поездов

Три месяца спустя под монотонный скрип старого принтера я мерила шагами кухню и коридор, слоняясь из угла в угол съемной квартиры и теребя в руках его письмо. В тот вечер я ночевала в Приштине. До этого был Белград. Еще раньше – Скопье и Сараево.