В Советском Союзе не было аддерола

Англичане вообще пьют очень много и очень плохо. Я помню свои первые впечатления от культурной жизни в Оксфорде: в семь вечера вы все – нарядные, в черных мантиях – сидите на длинных деревянных лавках и слушаете молитву. В восемь – переходя от компании к компании с рюмкой портвейна в руках отпускаете остроумные замечания. В девять официальная часть заканчивается, и начинается время эля, пива и алкогольных игр – кто забросит мячик для гольфа в стакан, кто нет, кто перевернет его щелчком, кто проиграет и должен пить залпом. Мантии исчезают, декольте проявляются, и фирменные мини-юбки англичанок, и их порозовевшие фарфоровые щеки и лихорадочные глаза. Еще полчаса – и на остатки алкоголя на вашу вечеринку ввалится команда гребцов, все в тогах из простыней, потому что у них сегодня – тематическая вечеринка. И дальше – уже бесконечное мелькание и путаница голосов, танцев, тел, алкоголя, – а когда возвращаешься домой, на тротуаре, вытянув ноги, сидят безупречные английские розы, блондинки в маленьких черных платьях, и наслаждаются последней сигаретой перед понедельником.

Столько алкогольного угара – да и просто алкоголя, если честно, – я в жизни не видела. Я видела бездомных людей, которые живут от бутылки до бутылки, видела преуспевших в последние советские годы мужчин, которые не смогли приспособиться к новой жизни и искали утешения. Видела мужчин и женщин, которые могли лихо опрокидывать стопку за стопкой и не пьянеть. Видела немецкие пивные, заполненные литровыми кружками, крупными официантками в пышных платьях и гудящие перекрикивающими друг друга голосами. Но такого отвязного, буйного, дикого веселья я не видела никогда.

Когда я только приехала в Оксфорд, много времени пришлось потратить на то, чтобы объяснить всем, что хотя я и русская, я не пью водку, как медведь, и вообще не пью. Первые полгода мне казалось, что старания бесполезны. Я говорила своим однокурсникам, потом приятелям, потом уже друзьям раз за разом – но они продолжали спрашивать у меня про водку. И в какой-то момент я просто решила, что это бесполезно. И раз все вокруг все равно видят во мне эксперта по водке, нужно хотя бы извлекать из этого пользу. Или веселье.

– Матеас, – как-то сказала я в баре, – а знаешь, как у нас, русских, проверяют мужчину на крепость?

Ну конечно он не знал и хотел узнать.

– Тройной эспрессо и три шота водки, в кофейной чашке, – объяснила я, – взболтать и не смешивать, Джеймс Бонд рашн стайл.

И он ведь поверил, а отступать было некуда, за ним стояла я и моя репутация русской. Мы не разговаривали после этого напитка два дня, и, честно сказать, мне было очень стыдно. Я постучалась вечером к нему в комнату и, пока он не захлопнул дверь, успела всунуть в проем коробку.

– Что это? – спросил Матеас, вытаскивая из коробки мюсли, картонку с молоком, связку бананов, яблоки и овсянку.

– Это самая полезная еда, которую я смогла вспомнить, – объяснила я, – чтобы компенсировать эспрессо с водкой. Ну прости меня, Матеас!

Он простил. Но странным образом эта история положила конец стереотипам про водку, ушанки и медведей. Страх попасться на розыгрыш вроде кофе с водкой оказался сильнее культурных стереотипов, и все наконец-то запомнили: я русская, которая не пьет.

Матеас – немец. С одной стороны, это значит, что первые месяц-два после знакомства мы не очень хорошо ладили. Точнее, ладили хорошо до тех пор, пока Матеас не узнал, что я живу в Германии. Или даже до того момента, когда он уже знал, что я живу в Германии, но думал, что я беженка ну или там просто живу по какой-нибудь долгосрочной визе – ну, что-то такое, – и не подозревал, что я вроде как немка, вроде как останусь там навсегда и, либер готт, у меня – немецкий паспорт. Что из этого привело его в большее возмущение и негодование, сказать сложно. В отличие от Алекса, Матеас не страдает излишней застенчивостью и вполне может сказать вслух то, что считает нужным. Но так же, как и Алекс, и все остальные, Матеас не очень хорошо умеет пить. И поэтому он зачастую может сказать и то, чего говорить вслух вовсе не хотел. Именно так и случилось одной ночью, когда мы вместе шли из клуба до общежития.

– Ты знаешь, я хочу сказать тебе одну очень важную вещь, – неожиданно сказал Матеас, поеживаясь от холодного ветра и натягивая повыше воротник. Может, от того, что воротник мешал ему меня видеть, он и решился сказать то, чего в других обстоятельствах не стал бы. – Я давно хотел тебе это сказать, но все не решался. Но пока я пьяный, я скажу, а завтра все равно не вспомню, и мне не будет стыдно.

– Может быть, не нужно? – спросила я. Я уже подозревала, о чем пойдет речь, и меньше всего мне хотелось обсуждать это здесь, посреди ночи, посреди улицы, без перчаток и шарфа.

– Нет, послушай, это очень важно. Ты знаешь, я понял, что ты очень хороший человек. Очень умный. Ты читаешь этого… Дерриду, и вроде даже понимаешь, и я тебя уважаю, помнишь, как ты научила нас говорить тогда на своем русском вечере?

– Да-да, – покивала я, – Матеас, ну пожалуйста, очень холодно!