В скрипучем ключе

Вечер, о котором я хочу рассказать (впрочем, он только назывался вечером, а на самом деле выступали мы днем), происходил в хорошем чистом зрительном зале. На встречу с нами, помнится, собрались учителя таганрогских школ — интеллигентная публика.

Каждое выступление перед слушателями волнует не только писателей, но даже профессиональных артистов, а тут еще прибавились такие факторы, как первый контакт с читателями, только что вырванными из фашистской неволи нашей армией, и то, что контакт этот происходил на родине Чехова. Волновались мы все ужасно. Но после первых же слов Павла Нилина, произнесенных им с искренним сердечным трепетом, мы поняли, что зал — наш. Нилин говорил замечательно — о жестокостях войны, о нашей вере в победу, о том сплаве терпения, доброты, мужества и доблести, который заложен в советском русском характере, говорил, вызывая у слушателей то неудержимый смех, то неудержимые слезы. Сергей Васильев и Екатерина Шевелева читали свои военные стихи тоже с большим успехом. А я сидел на сцене, ждал своей очереди и никак не мог для себя решить, что мне читать здесь, в этом зале, для этих людей с горящими глазами. У меня был накоплен уже кое-какой опыт литературных выступлений, но тут был особый случай. И вдруг меня осенило: надо читать «Энзе». Сюжет этого моего рассказа был прост, недовольно динамичен: заводская кубанская работница ушла в горы, в партизаны вместе с другими рабочими завода и стала стряпухой, отряд жил, естественно, впроголодь — в горах не очень-то разживешься съестным. Но вот однажды партизаны добыли где-то свинью и приволокли ее в землянку к Тимофеевне — так я назвал героиню рассказа.

«Пришли веселые, шумят:

— Сейчас мы ее заколем, и ты, Тимофеевна, сваришь нам настоящий кубанский борщ со свининой.

Поглядела я на свинью: ладная такая свинка, упитанная, не схотелось мне ее колоть. Пусть, думаю, в хозяйстве живет — может, приплод даст!

Пошла до начальника, уговорила его объявить свинью как «Энзе»— неприкосновенный запас.

Обиделись на меня наши партизаны — ужас как! Ну, еще бы, борщ мимо рта проехал!

Сварила я им кашу, хорошую, пшенную, а они едят и хают ее, да громко, чтобы я слышала. Они хают, и жалко мне их, а у самой думка: не вечно же, думаю, мы будем в горах, в землянках сидеть? Прогоним немца, вернемся на завод — хозяйства наша вся порушенная, с голого места начинать придется. Так хоть свинья будет на первое время.

Когда партизанские наскоки на свинью «Энзе» стали совсем уж нестерпимыми и командир отряда готов был уступить им, Тимофеевна заявила, что «Энзе» пороская и теперь ее уж, конечно, нельзя колоть Ее спросили «Откуда пороская?» «Думаю, от дикого кабана» Ну, раз пороская… отставить… только смотри у меня. На твою ответственность!

— А я это так сказала, наобум Лазаря. Ох думаю, будет мне теперь.

И что же вы думаете? Свинья то оказалась действительно пороская. Такой уж у нас воздух на Кубани. Весной, как немца прогнали, она и опоросилась. Не подвела меня. Восемь поросят привела. Мордочки у всех острые, длинные. В отца…»

Кончался рассказ так:

— Вернулись мы на завод. Ходим по развалинам, где раньше наши цехи стояли, и плачем — не то с радости, что вернулись, не то с горя.

А начальник говорит:

— Слезами горю не поможешь. Пускай каждый займет свое место. Надо работать, помогать фронту Ты, Тимофеевна, забирай свою «Энзе» с поросятами, поезжай в подсобное хозяйство, действуй!

Когда я прочитал финальные строки рассказа: «Ничего, все наладится Это же Кубань. У нас воздух веселый, легкий!..» — в зале началось то, что в стенограммах обозначается, как «аплодисменты, переходящие в овацию».

Я написал сейчас эту фразу и подумал: «А не обвинит ли меня строгий критик в нескромности?» Но ведь все это так и было: рассказ мой, несмотря на всю незатейливость его сюжета и некоторую — для снобистского уха — грубоватость юмора, угодил «в яблочко», оказался настроенным на ту же психологическую волну, которая владела тогда и нашими слушателями.

Во второй раз я читал свою «Энзе» в Мечетке — на собрании партийного и советского актива района — первого после освобождения района от оккупантов. Мы приехали в станицу на машине обкома партии с большим опозданием и решили ехать прямо в клуб, где должен был собраться актив. На станичных улицах было пустынно. Шла женщина с коромыслом на плечах, в тулупе, закутанная до бровей шерстяным платком, — был сильный мороз. Водитель наш спросил ее:

— Тетенька, где тут ваш клуб?

— Не знаю!

— Как же вы не знаете, где клуб? — укоризненно сказала Шевелева.

— А он нам ни к чему!

Мы рассмеялись от простодушия этого ответа, а Шевелева, взглянув на нас неодобрительно, сказала:

— Сразу видно, что политико-воспитательную работу, ребята, тут надо начинать с нуля.