В школе и дома

Ах, Наташа, Наташа!
Еще не вчера ли
Подходящее имя
Тебе выбирали,
С необычными справками
Шли в учрежденья,
Чтоб скорее твое
Узаконить рожденье?

Сколько званий
Присвоила ты домочадцам!
Молодой человек
Стал отцом величаться,
А отец молодого
Того человека
Сразу в деды шагнул,
Не прожив и полвека.

Стала бабушкой мама,
А дочь ее — мамой.
Стал двоюродным братом
Мальчишка упрямый.
Ты пришла
                в относительно
                                     мирное время.
Подрастай, егоза,
Да знакомься со всеми!

Поднимайся скорее
На резвые ножки
И шагай
             от стола
По ковровой дорожке.
Для тебя
             возле дома,
На детской площадке,
Встали тополи
Послевоенной посадки.
Если в детстве с тобой
Ничего не случится,
Ты, во-первых, должна
На «отлично» учиться,
Во-вторых, не играть
На родительских нервах,
В-третьих…
                 Ладно…
                           Пожалуйста,
Помни «во-первых»!

Не заметишь, Наташа,
Как станешь невестой.
Но попрежнему к знаньям
Любовь свою пестуй,
Ибо знанья,
Согласно теперешним данным,
Для невесты являются
Лучшим приданым!

Понимаешь,
                 отец не имеет
                                    в излишке
Ни добра в сундуке,
Ни рублей на сберкнижке.
Но державу
                  на тысячи верст
                                        протяженьем
Он считает своим
Основным сбереженьем!

Распростерлась она,
Себе равных не зная,
От Курильской гряды
До холмов на Дунае.
Развернулась под солнцем
И в дыме-тумане
От Гольфстрима
До синих ущелий Тянь-Шаня.

Ты получишь ее,
Как хозяйство хозяйка,
Как безбрежную даль
Острокрылая чайка.
И живи на здоровье,
Просторно и ярко,
Если будешь достойна
Такого подарка!

Миколас Слуцкис Хорошо учись, мальчик!

Здание полустанка было небольшое, окрашенное в зеленый цвет, под железной крышей.

Со всех сторон оно было обнесено частоколом, выкрашенным в тот же зеленый цвет. С десяток приземистых яблонь в саду за оградой были сплошь усыпаны плодами. Под окнами ярко горели кусты «золотых шаров» — неизменных спутников осени.

В окно вагона видны были широкие, чуть подернутые дымкой поля; за ними вдаль уходила полоска леса с висящим над ней багровым солнцем. Через поле вилась узенькая пыльная тропка.

У станционной ограды, шевеля длинными ушами, вкусно похрустывала сеном гнедая лошадка, запряженная в простую крестьянскую телегу. Лошадка эта, как видно, и доставила единственных пассажиров на полустанок: высокую женщину, повязанную белым платком, и двух мальчуганов.

По небольшому, посыпанному щебнем перрону ходил худощавый, подвижной старик — дежурный по станции.

— Живей, живей усаживай ребят! — торопил он женщину. — Хватит уж, нацеловались!

Та, виновато глянув в сторону сурового старика, хотела было еще разок поцеловать старшего, но сдержалась и подтолкнула мальчика к вагону. Оглушительно загудел паровоз, внезапно нарушая глубокую осеннюю тишину.

Поднеся к глазам большую натруженную руку, мать смахнула слезу, блеснувшую на ее загорелой щеке. Не шевелясь, точно застыв на месте, провожала она глазами удаляющийся поезд.

Все громче постукивали и пели колеса. Мимо пролетали кочковатые луга, запаханное жнивье, облако пыли, поднятое стадом. Мальчики так и прилипли к оконному стеклу, разглядывали проносящиеся мимо, пока еще знакомые и близкие им места.

— Эй, мальчуганы, далеко едете? — обратился к ребятам седой старичок-лесовод. Маленький, сухонький, в очках, он говорил неожиданно громко, обращая на себя всеобщее внимание.

Заинтересовались ребятами и другие пассажиры: крупный, бритоголовый, с коротко подстриженными черными усами рабочий, внимательно перед окном читавший газету; молодая кругленькая колхозница-бригадир, направляющаяся на курсы; подтянутый военный, едущий домой в отпуск; старая, лет шестидесяти, женщина, не выпускавшая из рук большого узла.

Дети повернулись к пассажирам. Меньшой парнишка исподлобья глянул на лесовода.