Оглядевшись ещё раз, он подошёл к дверям, выходящим в коридор, и, открыв внизу и вверху обе дверные задвижки, снова стал прислушиваться: не слышно ли вблизи шагов.
Чтобы потянуть вниз верхний шпингалет двери, коротенькому горбуну пришлось с ловкостью настоящей кошки взобраться на литую, бронзовую ручку дверей. Отерев её от следов, оставленных его обувью, шут проскользнул к постели, где было место герцога.
Взяв осторожно пистолет, лежащий здесь, со взведённым курком, немедленно выдул порох из затравки, развинтил курок настолько, что при ударе он не мог дать искры, и снова положил на место оружие, совершенно бесполезное теперь. Затем, быстро выдернув шпагу из ножен, бросил её под кровать поглубже, к самой стене. Ножны положил на прежнее место, а чтобы отсутствие эфеса не бросилось сразу в глаза, подвинул к ним пистолет так, что его приклад покрывал верхнюю часть пустых ножен.
Кончив свою проворную работу, шут кинулся к двери, за которой уже слышны были призывы девочки и быстрый топот её каблучков.
— Вот я, вот я, царевнушка-недотрогушка моя!..
И он очутился перед нею на пороге, чтобы не дать войти в спальню, оставленную им.
— Шут… противный горбун! Не смей от меня прятаться! — топая сердито ногой, взмахнула хлыстом девочка. — Я скажу отцу. Знаешь, как он тебя швыряет ногой? Смотри!..
— У-у! У-у! — повизгивая, как провинившийся пёс, заюлил перед нею горбун. — Не гневайся… угожу. Я поиграть думал, позабавить мою царевнушку! Звёздочка ты моя ясная.
— Ну, довольно болтать! Вези, гадкое животное!.. Как смел ты сбросить меня!
И хлыст со свистом опустился на плечи горбуна.
— Ох… невмоготу больше! — отпрянув, застонал тот. — Уж и хлещешь же ты, ровно мастер заплечный! Чай, до крови там… За што так Носушку? Он ишь как старается. А коли коня шпорить не в меру, так и конь брыкается, не то что живой человек.
— Да ты совсем и на людей не похож. А я, правда, пожалуюсь мамочке, что ты сбросил меня. Тебя арапниками отстегают на конюшне, не то что этим…
И хлыст снова раза два-три опустился на горбуна, только корчившегося и повизгивающего от боли.
Эта невольная пляска вызвала весёлый смех у девочки.
— Ха-ха-ха! Разве ж тебе на самом деле так уж больно? Таким-то маленьким хлыстиком… А что же, если плетью вытянуть… вот так… раз… раз!.. Ха-ха-ха!
— Хи-хи-хи! Хи-хи-хи! — извиваясь и хихикая, жалобно и слезливо подпрыгивал на месте шут, зная, что стоит ему обнаружить, как нестерпима боль, — и удары удвоятся. Наконец он сообразил, схватил обе ручки девочки и стал их целовать, приговаривая: — Ах ты, проказница!.. Добренькая моя… звёздочка ясненькая… царевна шамаханская, ненаглядная!.. Вестимо, больно… хотя и не так уж чтобы… Ну, буде… Давай иначе играть… Вот уж воистину: яблочко наливное далеко не катится от яблоньки старой своей. Ты, слышь, не гневайся на Носушку да не жалься никому на меня. А я тебе сказочку забавную скажу, смешную!..
— Говори, горбач… — кидаясь с ногами в кресло у тёплой печки, согласилась девочка. — Сказки я люблю. Только хорошую. Не то! Видишь хлыст? Чик, чик!..
И пыль взвилась от соседнего дивана, который стала усердно стегать маленькая расходившаяся ручка.
— Добро, добро, потешу, угощу, угощу уж, принцесса моя, бироновская кровинушка! — скаля не то шутливо, не то по-настоящему зубы, залепетал шут. — Поди, после моей нонешней сказочки николи уж боле и слыхать таких не доведётся. Разве ветер дальний сиверской навоет, вьюга тебе её напоёт, мороз сибирский нашепчет в ночи долгие, беспросветные…
— Что такое? Я не понимаю.
— И не стоит тебе понимать, кровинушка бироновская. Это присказка. Самая сказка-то впереди, заба-авная!.. Слушай!
Свернувшись в клубочек на ковре, обхватив кривые ноги длинными, худыми и цепкими руками, уйдя головой в плечи, словно втиснув её в ущелье между своих острых горбов, Нос, глядя как-то незряче перед собою, словно всматриваясь в собственную душу, протяжно заговорил:
— В некоторыем царстве, в неведомом государстве, за тридевять земель, за тридесять морей, за лесами горючими, за горами дремучими был большой-пребольшой сад, в том саду летали по деревам Жар-птицы райские, словно звезды блескучие, а на деревах звенели-позванивали не листья зелёные, а куклы ба-альшущие… Больше тебя. Вот с Прохора-гайдука ростом. На верёвочках висели и все корчились, словно тебе живые, недобитые… Языки высовывают, ногами дрыгают. А из очей — слезинки: кап-кап!.. кап-кап!..
— Как забавно!..
— Вот, вот! Чего забавнее, кровинушка отцовская! Висели тамо и звери лесные также, подрыгивали, приплясывали всеми четырьмя ножками… А по саду да по лесам окрестным бродил тамошний царь — Носорог. Ноги тяжкие, кожа толстенная. Бродит да под ступнями мелкое зверье походя давит, цветочки топчет-крушит. А от тех людей да зверья, што у него на верёвочках пляшут, нет-нет подойдёт да кусочек помягше, поскуснее выглядит и отхватит, жуёт, хряпает всласть: хряп-хряп! Косточки дробит, кровушку подлизывает. Только хруст идёт по лесу…
— Как страшно… как хорошо!..