В сетях интриги. Дилогия

Хотя Бирон не глядел ни на кого, но многие почувствовали себя неловко при этих словах регента. Особенно стал беспокоен Ушаков, который, чтобы скрыть своё волнение, усиленно начал проглядывать бумаги, лежащие перед ним, приготовленные для доклада.

Остерману также изменило его постоянное самообладание, и он снова закашлялся, хотя не так сильно, как раньше.

Замечая всё это, Бирон, подавив мгновенную кривую усмешку на губах, продолжал, обращаясь к принцу:

— Но… попытки сии были отвергнуты или оставлены без внимания, как того и можно было ожидать от верховных советников короны, от сановников, умудрённых годами и опытом управления государственного.

Ушаков мгновенно расцвёл и оставил свои доклады. Затих и кашель Остермана.

— Тем более мы ждём ответа! — звучал теперь уже настойчиво голос регента, как зимнею порою заунывно и властно звучит ветер в трубе камина. — Каковы были ваши замыслы, принц? И отвергнуты ль они теперь вами навсегда и от чистого сердца? Или… — Голос Бирона зазвучал скрытой угрозою, когда он веско стал ронять слово за словом: — Или… оберегая спокойствие страны и законную власть нашего государя, придётся дальше приступить к розыскам и принять новые меры? Кто молчит, тот обвиняет себя, ваше высочество! Мы говорили открыто. Вправе ждать того же и от вас. А иначе!..

Бросив эту прямую угрозу, Бирон снова заговорил более дружелюбно:

— Повторяю вопрос: что думали, чего желали вы в сем печальном деле, принц?

— Вы верно говорили! — слабо прозвучал наконец голос принца Антона, исполненный тоски, звенящий от подавленных слёз. — Я ещё молод… Я нне дуу-мал… Не судите строго. Вы видите, как я… Так уж вы… Я… я соззнааюсь… я все скажу… Правда, мне казалось: завещание неправильное… То ессть не таакооого я жда-ал… и друу-угие… мноо-огие… И говорил о тоом… В-все мне тоо-лковали… Я и заду-умал… Словом… Ну, хоте-ел произвести буу-унт… завладееть регентством… Ведь я — отец императора. Мне оно казалось бли-иже, чем кому чу-ужому… Но… я раздума-ал. Так уж вы… не так уж… Вы видите уж: я… Мы раздумали с принцессой! Пусть Боог хранит нашего сына… Мы… Я уж боольше… Нет!.. Не судите ж строго…

Оборвав свою несвязную, прерывистую речь, он затих, ломая нервно свои руки, глотая слёзы, как безутешно обиженный ребёнок.

Все молчали, тронутые этими бессвязными мольбами, этим видом униженного принца, отца императора российского.

— Вы слышали, государи мои! — только и мог сказать словоохотливый диктатор, видя общее настроение. И тоже умолк в глубоком раздумье.

Неожиданно, ломая грустное молчание и общую печаль, прозвучал притворно елейный голос Ушакова, пожелавшего, очевидно, выслужиться перед Бироном усердием, проявленным в подходящую минуту.

— Вот так-то и лучше, ваше высочество! По-мирному, по-хорошему… — по-русски начал он, хорошо понимая, но не владея вполне немецкой речью. — Теперь нам видно, сколь прискорбно было вашему высочеству все содеянное. Тут уж чего и толковать! Забыть надо прошлое. И ежели вы будете поступать как надлежит, то все станут почитать вас отцом императора. В противном случае… — сразу голос начальника Тайной канцелярии зазвучал скрытой угрозой, — уж не взыщите… Почтём лишь за подданного вашего и нашего государя… И уж тогда… не погневаться прошу!.. По своей молодости и неопытности были вы обмануты и в опасное действо вовлечены. Но… ежели вам удалось бы исполнить своё намерение нарушить спокойствие империи, то я… хотя и с крайним прискорбием… но… обошёлся бы с вами так же строго… как с последним подданным его величества… И…

Общее движение негодования и возмущения против наглого клеврета, прихвостня бироновского, овладевшее членами совета, выразилось не только во взглядах, кидаемых заплечному мастеру, но и в полуподавленных возгласах, в перешёптывании между собою почти всех, сидящих за столом.

Сразу оборвал тогда свою речь Ушаков и снова смиренно, елейно обратился к Бирону:

— Прощения прошу… Таково моё мнение, ваше высочество, светлейший герцог. Я только первый слуга закона и государя моего, Иоанна Антоновича, императора всея России.

Чересчур ярко проявленное сочувствие совета к принцу Антону заставило потемнеть лицо регента. Обозлённый, он казался совсем старым, с его нависающими тучными щеками и ушедшими глубоко в орбиты сверкающими, злыми, как у бульдога, глазами.

— И я таковой же, не больше! — воскликнул он, подымаясь с места. — Прошу выслушать теперь мою речь. Да! Оно необычайно на вид, что не отец, не мать, а лицо стороннее избрано опекуном младенцу-государю и до семнадцати его лет! Но мы все знаем, какие причины привели к тому. Кто не был лично на советах о регентстве, тот слышал: можно ль было пустить в правительство… некоторых особ, хотя они-то и желали, считая за собою право на оное. Не коснусь того в присутствии родителей государя нашего… Вот подлинное завещание императрицы о регентстве. Андрей Иваныч, смотрите: ту ли самую бумагу вы повергали на подпись её величеству?