В сетях интриги. Дилогия

— Ах, да… да… Про Иванушку это… Здесь он был, указ-то… Где он, герцог? Вы не взяли?..

— Вот он, государыня. Вручить извольте сами по принадлежности!.. — подавая со стола бумагу, сказал Бирон, так и перебегая глазами от одного лица к другому, чтобы видеть впечатление, произведённое получением указа.

Почтительно принял Миних лист из рук Анны и, словно давая присягу, торжественно заявил:

— Воля вашего величества будет в сей же час объявлена… и свято исполнится! Бог свидетель!.. Примите, государыня, наши живейшие чувства радости! — закончил он особо почтительно, поклонился и, передавая бумагу Трубецкому, спросил: — Можно нам идти?..

— Сами видите: государыня ещё так слаба! — вступился Бирон, опасаясь, чтобы дальнейший разговор не принял направления, неприятного для него.

Но Анна и сама не стала удерживать вошедших.

— Да… говорить трудно! — заметила она. — Словцо скажу — и вовсе устану…

Откинулась снова на подушки и смолкла.

Трубецкой, ничего не ожидая больше, отдал низкий поклон, вышел из опочивальни. В соседнем покое он подал указ Остерману. Остальные сгрудились вокруг и все стали читать эту важную бумагу.

Миних, взявшийся уже было тоже за ручку дверей, вдруг остановился, потупясь, словно желая избежать упорного взгляда Бирона, которым тот давно гипнотизировал фельдмаршала, сделал шаг-другой к постели Анны и негромко проговорил:

— Матушка императрица… В случае чего… храни Господи… Разумеешь сама… Мы тамо согласились, чтобы герцогу быть нашим регентом… Мы просим о том всеподданнейше. А уж тамо… как сама поизволишь…

Ещё раз поклонился и быстро вышел. Герцогиня Бирон, по знаку мужа, поспешила за Минихом, сопровождаемая леди Рондо.

Анна, кивком отпустившая дам, казалось, и не слыхала, что проговорил быстро и невнятно Миних. Но, помолчав, когда все вышли, она больше приоткрыла утомлённые глаза и устало спросила:

— Што он сказал?.. Герцог… Яган, ты слышал?..

— Я сам ничего не слыхал, — словно внезапно теряясь, отозвался фаворит.

До этой решительной минуты единственной и главной целью всей жизни ему казалась эта борьба за верховное главенство в правлении. Теперь, когда осталось лишь склонить на свою сторону слабую волю больной женщины, всю жизнь ему покорной, герцог заколебался, почувствовал нерешительность, словно страх перед чем-то огромным, ещё не изведанным и опасным. Ничего подобного не ощущал он раньше в жизни. И теперь стоял бледный, со лбом, покрытым крупными каплями холодного пота.

— Что-то невнятно сказывал! — глухо продолжали слетать слова с его побледневших губ. — Они там бумагу готовят… Скоро и принесут, поди… Отдохни, матушка.

— Ну, хорошо… Я погожу…

И затихла, снова погрузилась в тяжёлое своё полузабытье.

Бирон подошёл к окну, откинул немного гардину и долго глядел во мрак морозной ночи, без дум, без воспоминаний. Одна больная мысль жгла ум:

«Что-то творится там, в соседнем покое, где решается судьба империи и его, Бирона?..»

Не выдержав, он кинулся к шкапу с потайной дверью, раскрыл её, вошёл в тёмный проход, где стоял недавно, и поглядел в глазок.

Министры сгрудились на другом конце обширного покоя и оживлённо о чём-то толковали, но так осторожно и негромко, что Бирон, приложив ухо к той же щёлочке в стене, уловил только общий гул, а различить отдельных слов не мог.

Со злобой топнув ногой, временщик вернулся в опочивальню, захлопнул шкап, бросился в кресло недалеко от постели Анны и словно задремал тоже, погруженный в свои тяжёлые думы.

А в соседнем покое, едва прошли здесь и скрылись обе дамы, герцогиня и леди Рондо, первым заговорил князь Никита Трубецкой, заговорил негромко, опасливо озираясь на двери опочивальни, но голос звучал с убеждающей силой, слова вырывались, согретые внутренним огнём:

— Господа министры… теперь можно… пока нет этой креатуры герцога… нет предателя Бестужева. И потолкуем откровенно. Ужели так и будет?.. Мы отдадим себя и Россию в эти руки… В руки, которые…

Он не решился досказать, опасаясь оскорбить слух окружающих…

Все молчали. Тогда, печально покачивая своей крупной, седой головой, Остерман уронил протяжно:

— А… укажите нам, князь, иную, столь сильную руку, которая оттолкнула бы сейчас… его, взяв бразды правления… Вы таковую знаете?..

Трубецкой молча, но выразительно переводил свой взгляд с Остермана на Миниха и обратно, словно давая этим ответ на мудрый вопрос, поставленный опытным и осторожным прозорливцем-политиком.

— Дворец полон штыками от подвалов до самых чердаков. А я знаю эту игрушку! — поняв немую речь Трубецкого, заговорил Миних. — Стоит герцогу дать знак — и все они ощетинятся… И все — против нас!

— Он сейчас захватил нас врасплох! — пояснил Остерман солдатский ответ Миниха.

— А-а-а! Понимаю! — почти радостно вырвалось у Трубецкого. — Значит… и мы его должны потом… Понимаю. Добро! Пусть делается регентом, коли уж так. После мы всё поизменим… Пусть!..

— Да и не то одно! — осторожно вмешался фон Менгден, не уверенный, что здесь все искренно ненавидят фаворита, и готовя себе лазейку на всякий случай. — Есть и другие основания вручить верховенство нашему герцогу. Без него мы все пропали!..