В пылу любовного угара

По горам, по вершинам наша молодость шла,
Голубыми туманами наша юность прошла.
Пронеслася и скрылася, как лихой буйный шквал,
А теперь на пути у нас новый встал перевал.
Что же, верные други мои, снова надо в поход,
За любимую Родину зашагаем вперед.
Помня молодость милую, помня тех, кто упал,
Зашагаем, товарищи, на седой перевал…

Это была старая песня, Лиза ее знала и любила. Кому же она нравилась до такой степени, что человек записал ее слова на листок и хранил, несмотря на опасность? Почерк вроде бы женский. Слова записала ее тезка? Лиза Петропавловская?

Как странно… не очень-то сочетается: такая песня – и в то же время интимнейший подарок от какого-то фашиста… Лиза сунула листок обратно в конверт и отошла от полки с пластинками.

Загадки, загадки! Нечего и пытаться найти на них отгадки. Да и к чему?

Она заглянула в кухню и постояла, рассматривая огромный резной буфет, украшенный виноградными кистями, фруктами, оленьими рогами. Такую мебель только в музее увидишь. В этом буфете должны храниться какие-нибудь севрские сервизы, а не простенькие фаянсовые чашки и тарелки в линялых узорах, должны лежать сочная ветчина, и жирный желтый сыр, и настоящие виноградные гроздья, а не завернутый во влажную тряпицу (чтоб не сох, видать) кусок хлеба, кастрюльки с остывшей, осклизлой картошкой и каким-то жидким супом, пучок редиски, соль в стеклянной банке, накрытой бумажкой и перевязанной тесемкой, и баночка с этикеткой «Honig» (нарисованная рядом пчела, сидевшая на цветке, помогла Лизе вспомнить перевод этого слова: «мед»). Наверное, мед выдавали в пайках немецким офицерам, ну а Лизочке Петропавловской он перепал от Эриха Краузе.

Есть захотелось просто невероятно. Картошка выглядела неаппетитно, да и суп тоже. К тому же, чтобы его разогреть, нужно было либо растопить печку, либо разжечь керосинку, стоявшую в углу, на отдельном столике, а Лиза не желала заниматься первым и просто не умела второго. Поэтому она поела хлеба с медом (судя по мертвенному вкусу, сей продукт явно был эрзацем) и выпила воды из большого закопченного чайника, стоявшего на плите. Причем все время ее не оставляло препротивнейшее ощущение, будто она – вульгарная воровка, забравшаяся в чужой дом. Воровка не воровка, но в чужой дом она и впрямь забралась, хуже того – в чужую жизнь… И такая тоска вдруг взяла ее!

Очень хотелось полежать, отдохнуть, но Лиза не позволила себе расслабляться. Как можно скорей – в ломбард. И покончить со всем этим.

«А ты уверена, что тебе удастся покончить? Что ты сможешь выбраться из города?» – прошли по краю сознания неприятные вопросы.

Гоня мысли, от которых немедленно навернулись на глаза слезы – и не только навернулись, но и побежали по щекам, – Лиза схватила саквояж, кинулась к двери, но не успела взяться за ручку, как дверь распахнулась. На пороге стоял тот самый полицай – итальянистый красавчик.

А ему здесь какого черта нужно? Вроде бы в квартире ничего бурьяном не заросло! Вот разве что станет искать партизан в буфете… Впрочем, надо быть с ним повежливей. Все-таки какой-никакой, а представитель власти. Вот надо же, а? Предатель Родины, плюнуть бы ему в физиономию, так нет, приходится этикет соблюдать!

– Добрый день, – холодно произнесла она. – Что вам уго…

И осеклась, увидев позади полицая постную физиономию того самого старикашки из ломбарда.

– Здрасте, – пробормотала Лиза растерянно. – Это вы? А я как раз собиралась…

Да полно, он ли это? Где угодливое выражение сморщенной физиономии? Где ханжеская улыбочка? Ледяные глаза, напряженный голос:

– Кто вы такая? Как к вам попала квитанция? Почему на вас вещи Лизочки?

Она оторопела. Вот те на! Нужно было очень хорошо знать погибшую девушку, чтобы узнать ее платье, туфли и саквояж. Выходит, старик был коротко знаком с ней. Но отчего не сказал этого же при Алексе Вернере?

Ладно, сейчас это неважно. Важно то, что красавчик полицейский тянет с плеча винтовку и явно готовится наставить ее на Лизу. И еще прикрикивает:

– Говори, быстро!

– Лизочка погибла, – выпалила Лиза, опережая его. И зачастила, торопясь успеть все рассказать, пока странная парочка не вышла из того почти омертвелого оцепенения, которое вызвали ее слова: – Там, на берегу… на пляже, она играла в волейбол, купалась, потом налетел самолет… стрельба, взрывы… она была ранена, она умирала у меня на руках, ну и велела мне взять ее одежду, документы, отнести квитанцию в ломбард и сказать…

– Погибла… – прошептал старик, покачнувшись. Нетвердо прошел в комнату и сел, вернее упал, на продавленный диван, причем Лизе отчего-то показалось, что здесь он сиживал не раз и не два, откидывался на спинку так же, как откинулся сейчас…