В провинции

— Не сердись на меня, дорогой Олесь, — сказала она, — чем же я виновата, что мне лучше всего дома с тобой, с нашим ребенком, с книгой? Другой жизни я себе не мыслю.

Александр недовольно пожал плечами.

— Кто тебе запрещает жить, как вздумается? — ответил он. — Кажется, деспотичным мужем меня не назовешь? Но до женитьбы я не подозревал, что у тебя такие склонности.

Он старался говорить бесстрастно и вежливо, но в голосе его звучали горечь и упрек.

Он ушел. А Винцуня сидела грустная и долго думала, нет ли в том ее вины, что между ними возник разлад? Но совесть говорила ей, что она не должна поступаться своими убеждениями, что она прежде всего мать и, для блага ребенка, ей необходимо все время совершенствовать знания и духовно обогащаться, а не разбрасываться попусту. Вдруг она вспомнила свои мучительные раздумья после адампольского бала, когда на весах лежали две судьбы и ей предстояло сделать выбор. И снова перед глазами встали те же видения, что прежде, но — увы — не было между ними Страсти, отсутствовали Грезы. Страсть угасла, а Грезы давно рассеялись, зато Совесть ожила в ней с новой силой, вспомнилось, что тогда она сказала Винцуне: «То, что ты чувствуешь, — не любовь, это безумие, наваждение, гибельный омут».

Винцуня в испуге закрыла глаза. Край черной пропасти, казалось, был совсем близко… почти рядом. Винцуня не хотела признаваться себе, что она разочаровалась и разлюбила. Она изо всех сил себе доказывала, что это она виновата во всем, и оправдывала Александра. Она отбивалась от своих сомнений и вопросов, но на сердце было тяжело. И снова ей вдруг привиделся тополинский дворик и Болеслав, — и долго сквозь слезы она любовалась этой картиной.

Образ Болеслава все чаще возникал у нее перед глазами. Когда все было спокойно, он не появлялся, но стоило ей чему-нибудь обрадоваться или чем-нибудь огорчиться, как Болеслав возникал перед нею, точно по мановению волшебной палочки. Ему она тихо изливала свою наболевшую душу, с ним делилась всем приятным, у него спрашивала совета, если ее мучили сомнения. Лицо Болеслава бывало то спокойное и веселое, то грустное и задумчивое, то болезненно-бледное — каким она его видела в день разлуки И тогда Винцуню мучило страшное раскаяние, необъяснимый стыд, грызла тоска, а Совесть тихонько нашептывала: «Я же тебя предупреждала!» Доброта, — бывшая пленница давно угасшей Страсти, — теперь стояла заплаканная, без оливкового венца, а Воспоминания туманным роем кружились над ней и пели дивные песни о детстве и безмятежной юности. Тогда молодая женщина бросалась на колени перед святым образом и молилась долго, исступленно. Однажды она в отчаянии воскликнула: «Боже мой! Я согрешила!» Но еще горше ей бывало, когда перед ней возникали два видения: бывший жених и муж. Винцуня старалась отвлечься, но оба упрямо преследовали ее: один сильный духом, умный, благородный; другой хотя и более красивый, но ветреный, слабовольный, гуляка. И внутренний голос настойчиво, мучительно повторял ей: «Сравни! Сравни!»

Все быстрее, все определенней сбывались предсказания старого оригинала пана Томаша. Винцуня освобождалась от иллюзий, мираж исчезал, и на месте хрустальных замков мечты возникали ужасающие контуры действительности: она осознавала, что стоит на краю пропасти.

Осенью Александр ненадолго уехал к родителям. Оставшись одна, Винцуня еще больше времени уделяла своим занятиям и размышлениям. С отъездом Александра в Неменке стало тихо, лишь изредка наведывались сосед или соседка. Но и этих визитов оказалось достаточно, чтобы Винцуне рассказали все сплетни, ходившие о муже. Это больно ранило ее сердце и задевало женское самолюбие.

Наведался к ней как-то давний знакомый, простодушный и откровенный деревенский человек.

— Как это ваш муж решился в такую горячую пору оставить дом, да еще надолго? — удивился гость.

— Его замещает эконом, — ответила Винцуня.

— Ох уж этот эконом! — вздохнул сосед. — Скажу вам откровенно, сударыня: ваш Павелек отпетый мошенник и бессовестно вас обкрадывает. Об этом все говорят! Да и пристало ли нам, бедным шляхтичам, держать экономов и полагаться на них? Конечно, ежели громадное хозяйство, то другое дело, а на маленьком фольварке, как говорится, свой глаз — алмаз.

Винцуня не возражала. Конечно, сосед был прав.

Однажды пожаловала в гости дальняя Винцунина родственница, немолодая, румянощекая, пышнотелая дама, из тех, у кого глаза на мокром месте и язык без костей. Едва переступив порог, она порывисто обняла Винцуню, притиснула к груди, обтянутой цветастым платьем, и возопила:

— Бедненькая ты моя, бедненькая!

— Чем же я такая бедненькая? — шутливо спросила Винцуня.