В провинции

Помнишь, какая она была, когда я в первый раз привел тебя в Неменку? Как она стояла на каменном пьедестале, молодая, с венком на голове, легкая, как птица, и бросала голубям зерно из передничка?

А теперь… представь себе музыкальный аккорд, который, прозвучав некоторое время в полную силу, начинает постепенно затихать, теряет один звук за другим, пока не растворится в воздушном океане… Так и она. Представь себе — и отведи глаза, слишком грустно смотреть на эту женщину.

А я смотрю на нее почти каждый день и каждый день чувствую, как сердце у меня рвется на части, воля, разум оставляют меня… Я стараюсь держаться, но дух мой сломлен…

Друг, приезжай и помоги мне! Ты там с вершин своих Карпат наблюдаешь в вечерние часы, как красиво солнце клонится к западу, вбирая в себя свои лучи, с тем чтобы озарить ими другие земли; приезжай сюда, и ты увидишь, как клонится к закату прекрасное творение Божье и скоро бледный лик его украсит иной мир. Ты по утрам слушаешь звуки рожка, которыми горец, спускаясь в долину, где проведет целый день, прощается со своей горой; приезжай сюда — и ты услышишь звук архангельской трубы, который призывает угасающее существо на заре жизни распрощаться с миром.

Приезжай и посоветуй, как быть, если советом можно чему-нибудь помочь.

Она таит в сердце какую-то тайну, и эта тайна сводит ее в могилу. Что это за тайна — я разгадать не могу или, может быть, не умею.

Многое в Винцуне меня удивляет, и я теряюсь в догадках и предположениях. О, если бы я знал…

Несколько дней назад мы сидели вечером вдвоем, и я читал ей поэму Словацкого «В Швейцарии». Читая, я не мог отрешиться от мысли, что история, которую поэт написал кровью сердца, удивительно похожа на мою: «вот так впервые под навесом радуг я встретил ту, которой сердце радо»[29], а потом и для меня настала минута, когда с уст Винцуни «улыбка скромная слетела, меня коснулась и назад вернулась в гнездо, где жемчуг блещет в розе алой», потому что и она некогда была «как белый лебедь посреди тумана, лазурных вод сиятельная панна…», «подводные хрустальные чертоги она имела, а для ночи темной на ней корона лунная блестела… Все сделала б со мной, что захотела». Стихи поэта пронизаны такой интонацией, что, произнося их вслух, человек невольно выдает то, что творится в глубине его души, даже если он изо всех сил старается это утаить; я знаю теперь о опыту, что мужчина, который хочет скрыть свою любовь, никогда не должен читать своей возлюбленной таких стихов. Чем далее я читал, тем больше я жалел о том, что начал. Каждая строка, казалось, была написана обо мне, я был растерян, голос мой дрожал, не слушался меня, я чувствовал, что бледнею. Помнишь ли ты то чудесное место в поэме, где удивительно точно изображается иллюзия сердец, обманутых волнами судьбы? «Увидели: играют волны, плещут, в них наши отражения трепещут, и вдруг они, не мысля о разлуке, одно другому ринулись навстречу. По воле струй переплетались руки, хоть нас соединяли только речи. Ах ты волна, безумная, пустая, уста с устами сблизила, блистая… Так угадав сердечное сближенье, волна, полна лучистого движенья, объяла нас единым светлым кругом, смешала, точно ангелов, друг с другом. Когда я вспомню, боль моя безмерна; волна неверная, ты поступила верно!..»

Я не мог дальше читать, голова у меня закружилась, в глазах потемнело. Я отложил книгу и взглянул на Винцу-ню… Она лежала на диване. С некоторых пор она все больше лежит, ослабела; бледное лицо ее, освещенное лампой, выделялось на темной подушке. Глухо, как эхо, Винцуня повторила: «Волна неверная, ты поступила верно!» — и очень странно посмотрела на меня. Что означал этот взгляд? Я не понял, а может, не хотел… не смел… боялся понять… Я увидел в нем такую ужасающую и вместе с тем такую небесную глубину, что… еще минута, и я бросился бы перед Винцуней на колени, схватил ее в объятия.

Но теми крохами сознания, которые во мне еще оставались, я сообразил, что допущу преступную бестактность, что обману этим ее доверие, быть может, причиню ей боль и оскорблю ее женскую честь, быть может, навсегда лишусь права подавать ей руку. Я прервал чтение, отложил книгу и заговорил о чем-то, не помню о чем; кажется, я сравнивал Словацкого с Мицкевичем, вспомнил какое-то шуточное стихотворение одного из них, думал, что тем вызову на ее губах улыбку. Но она смотрела на меня большими запавшими глазами, проникновенно и странно, а когда я умолк, обессиленный потугами развеселить ее, словно отдаленное эхо, вновь повторила: «Волна неверная, ты поступила верно!»