В провинции

— Завтра же уеду! Нет, сегодня! Сейчас же! — воскликнул он и задумчиво добавил: — Но где же мне взять денег на дорогу?

Он приоткрыл дверь и крикнул:

— Позовите Павелка!

Павелек появился через пять минут. Это был уже не тот мужиковатый адампольский паренек, что когда-то по просьбе Александра поскакал галопом на чубарой лошаденке без седла в городок N. за цветами для Винцуни. Теперь это был уважающий себя пан эконом, который требовал от всех, чтобы его называли не иначе, как паном управляющим. В черном сюртуке, держа руки в карманах брюк, с весьма напыщенной физиономией, одновременно наглой и насмешливой, ханжеской и плутовской, он предстал перед хозяином. Александр молча кивнул ему, прошелся несколько раз из угла в угол, остановился и на родном языке задал Павелку вопрос знаменитого короля-саксонца:

— Br"uhl, hab ich Geld?[27]

Павелек помялся, ухмыльнулся весьма ехидно и ответил так, как министр Брюль никогда своему королю не отвечал:

— Nein, Majest"at![28] Это «нет», произнесенное на чистейшем родном наречии, больно царапнуло ухо Александру, он поморщился и сказал:

— Ну, так постарайся достать!

— Не могу, — сказал Павелек. — Я и сам собирался попросить, чтобы вы вернули мне долг… Мне, знаете, тоже туго деньги достаются… Те суммы, что я вам давал, не всегда были моими… я иной раз, чтобы вам угодить, занимал их под проценты, ей-Богу… под проценты.

Тут он с коварным добродушием извлек из кармана пачку векселей и расписок, подошел к столу и с низким поклоном подобострастно проговорил:

— Соблаговолите сами подсчитать, сколько вы мне должны…

— Убирайся к дьяволу со своими счетами! — крикнул раздраженный Александр. — Думаешь, я не знаю о твоих проделках… Да ты наворовал у меня больше, чем сам с потрохами стоишь…

Павелек выпрямился, спрятал бумаги в карман.

— Коли я воровал, — медленно процедил он, — надо было меня за руку хватать, а теперь не докажете. У меня на руках доказательства, что вы мне уйму денег должны; и коли не отдадите через две недели, я на вас в суд подам, а коли разозлюсь, то и вовсе у вас Неменку заберу, в счет долга…

— Что? Да как ты смеешь! — вскричал Александр, задыхаясь от возмущения.

Фаворит сунул руки в карманы и, приосанившись, с ехидной усмешкой произнес:

— Вы на меня не кричите, я вам больше не слуга, счастливо оставаться! Завтра же скуплю все ваши векселя у процентщиков, добьюсь, чтобы Неменку продали с молотка, и сам же ее куплю….

Он насмешливо поклонился и вышел. Александр онемел от растерянности и негодования. Он в ужасе схватился за голову и завопил:

— Бежать! Караул! Бежать отсюда!

Взгляд его упал на лежавшие на столе золотые карманные часы. Он радостно схватил их.

— Продам в N. и уеду! Сколько бы ни дали, на дорогу мне хватит!

IX. Покинутая

Живо заработали почтовые станции в городе и его окрестностях, забренчали провинциальные телеграфы, и по всем усадьбам и усадебкам, не минуя ни одну, разнеслась весть: «Снопинский уехал, бежал от долгов и оставил жену в плачевном положении». Кроме этой главной вести, распространяемой почтовыми и телеграфными станциями, появилось множество домыслов и вымыслов. Поговаривали, будто молодая Снопинская после смерти ребенка совсем зачахла, что она на грани нищеты, что после исчезновения мужа кредиторы буквально осаждают ее, что дворня, потеряв надежду на жалование, разбежалась, во всем доме одна-единственная прислуга, что экс-эконом Снопинского Павелек представил властям доказательства своих долговых притязаний и добивается секвестрования имущества, а покуда ведет себя в Неменке полным хозяином и доставляет много неприятностей пани Снопинской.

Эти слухи возбуждали не только жалость и сострадание к покинутой женщине, но и любопытство, тем более что Снопинская давно вела жизнь уединенную, а после смерти ребенка и вовсе нигде не показывалась. Несколько недель Винцуня была у всех на языке, некоторые почтовые станции из числа наиболее жалостливых даже собирались навестить пани Снопинскую и выразить ей свое сочувствие, как вдруг в одно из воскресений, незадолго до начала мессы, к костелу подъехала неменковская пароконная бричка. В толпе зашевелились, телеграфная связь заработала; взгляды, жесты, вздохи, шепот, сожалеющие кивки; Винцуня вышла из брички и медленно направилась к воротам кладбища. Но полно, та ли это женщина, что пять лет назад приезжала сюда, красивая, свежая, как распустившийся цветок, стройная, в розовом платьице и с чистыми наивными синими глазами, которые сияли золотыми искорками молодости, надежды, веры в будущее и в людей? Теперь, похудевшая, в темном шерстяном платье, в шляпке с черной вуалью, она медленно шла нетвердой походкой человека, усталого нравственно и физически. Глаза ее казались огромными, и их сухой лихорадочный блеск усугубляла тусклая бледность впалых щек, а скорбно опущенные уголки губ говорили о тайном и долгом страдании, и только светлые волосы, пышными завитками ложившиеся на шею, напоминали прежнюю златокудрую Винцуню.