В предгорьях Урала. Книга 1

Лупан завертелся на телеге, разыскивая ружье. Оно лежало под ераскиной «усладой». Пока он его доставал, птица поднялась и скрылась за кустами тальника.

Старый казак с досады ругнул поденщика:

— Чем с балалайкой трястись, лучше бы дробовик завел, гляди, какого дудака упустили. Обед был бы.

Беззаботный Ераско ухмыльнулся.

— Ну, какая беда. Был дудак, да улетел так, — размотав мешок с «усладой», он подвинтил колки и ударил но струнам:

Поп попадью ругал за кутью… —

запел он скороговоркой.

Устинья улыбнулась.

— Ну лешак тя возьми, мастер ты играть, — повернулся к нему Лупан.

— А я и ваши казачьи песни знаю.

— Ну-ко, сыграй, — Лупан пустил коня шагом.

Настроив балалайку, Ераско прокашлялся, и в свежем утреннем воздухе над степью зазвучала старинная казачья песня:

…Уж ты доль, моя долинушка,
Ты раздольице, поля широкие.
Ничего ты, долинка, не спородила,
Спородила долинка высокий дуб…

Протяжная, ноющая песня понеслась над луговиной и замерла в береговых камышах Тобола.

Косари подъехали к старому шалашу, когда солнце было уже высоко. Ераско стал выпрягать лошадь, Лупан пошел смотреть старые отметины. Устинья вымела из шалаша прошлогоднюю траву и стала готовить обед. Свекор вернулся хмурый. Часть покоса, который примыкал к реке, выкосили работники Силы Ведерникова.

«Мало ему своего покоса, так на чужой позарился», — подумал Лупан про богатого станичника и, усевшись недалеко от шалаша, стал отбивать литовки.

Начали косить. Первый прокос прошел Лупан. За ним махал литовкой Ераско. Следом шла Устинья. На пятом заходе старый казак стал отставать. Уморился и слабосильный Ераско. Одна лишь Устинья не чувствовала усталости и нажимала на тщедушного балалаечника.

— Наддай, Герасим, а то пятки срежу, — кричала она ему задорно. Тот пугливо озирался на жвыкающую за его спиной литовку Устиньи.

Когда солнце спряталось за Тоболом, все трое вернулись к шалашу. Поужинав, Ераско взял свою «усладу» и подвинулся к огню. Устинья, собрав посуду, подбросила хворосту и, глядя, как тают искры костра, задумалась.

Лупан, свернув по-казахски ноги, чинил при свете костра шлею.

Ераско бренчал на балалайке.

— Ты лучше сыграй нашу, казачью, чем разводить трень-брень, — ковыряя шилом, сказал Лупан.

— Можно, — охотно согласился музыкант. — Я, Лупан Моисеевич, не только казачьи, но и татарские и хохлацкие песни знаю, — похвалился он. — Какую тебе?

— Давай про «Разлив», — кивнул головой старик.

Заскорузлые пальцы Ераски забегали по тонкому грифу балалайки. Перебирая струны, он протяжно затянул:

Разливается весенняя вода,
Затопила все зеленые луга…
Оставался один маленький лужок.
Собирались все казаки во кружок.
Вы здоровы ли, братцы казачины,
Товарищи мои…

В черном бархатном небе, как далекие огни, мерцали звезды. Песня умолкла. Косари стали укладываться на отдых.

У потухшего костра, подложив под себя армяки, спали Лупан и Ераско. В шалаше, на мягкой траве, закинув руки под голову, лежала Устинья. Ее думы были возле Евграфа. Где он теперь? Наверное, угнали на фронт. Может быть, встретит там Епиху с Оськой. Глаза женщины смыкались. Через щель шалаша блеснула и погасла звездочка. Устинья повернулась на бок и уснула.

Глава 27

В первый же год войны Никита Захарович с помощью Бекмурзы завладел мясным рынком Зауральска.

На фасаде его большого двухэтажного дома красовалась вывеска: «Торговый дом — Фирсов, сыновья и К°». В числе компаньонов был Бекмурза Яманбаев, хозяин лучших пастбищ Тургайской степи. Тысячные гурты скота шли к железнодорожным станциям и отправлялись в Москву, Петроград и на фронт. Прибрав к рукам заимки и леса Дарьи Видинеевой, Никита подумывал захватить и мощный мясопромышленный комбинат датчан в Зауральске.

Помогло ему в этом деле непредвиденное обстоятельство. Мартин-Иоган Тегерсен сделал официальное предложение Агнии. Никита Захарович для виду поломался, но в душе был рад предложению богатого датчанина.

Видя расположение дочери к «козлу Мартынке», как мысленно называл своего будущего зятя Никита Захарович, он потирал руки от удовольствия. «А Брюля и так спихнем», — думал он.

После скромной свадьбы молодые вскоре укатили в Зауральск. Сергей к замужеству сестры отнесся равнодушно. За последнее время он стал частенько выпивать и раза два принимался колотить Дарью.

Лишь одна Василиса Терентьевна горевала о судьбе дочери. Пыталась до свадьбы говорить с Агнией.

— Ну зачем он тебе? Неуж лучше не найдется? — со слезами на глазах спрашивала ее Василиса.

— У вас, маменька, отсталые взгляды, — чистя свои розовые ноготки, отвечала та. — Мартин Иванович обещал после войны съездить со мной за границу. Посмотрю Париж, послушаю оперу, а потом на воды в Карлсбад. А что интересного в нашем городишке? Фи! — Агния презрительно сжала губки и завертелась перед зеркалом.