В поте лица своего

— Предлогов у начальства невпроворот. Сказал, что не имеет права вне очереди предоставить жилье уборщице за счет тех, кто горит у комбинатского огня, — сталеваров и горновых. И еще добавил, что я должна записаться в общую семитысячную очередь и ждать. Слыхал? Для Булатова я всего-навсего уборщица. Про то, что я дочь погибших в войну рабочих людей, про то, что я жена убитого на фронте солдата, про то, что я сама была и осталась тыловым солдатом, — про все это он забыл или не хотел помнить. Я ему русским языком растолковывала, что Федора весь огонь своей жизни еще в молодости отдала комбинату, да покойному Сенечке, да еще Сенечке живому, а он все равно ничего не понял, не почувствовал. Про огонь, бедолага, талдычит, а сам без единой горячей искорки в душе живет… Ну, чего ты, белоголовый, слушаешь, все слушаешь, тянешь меня за язык, а сам про себя ничего не рассказываешь? Давай говори, что ты и кто?

— В другой раз, Федора, я буду разговорчивее. Сейчас у меня настроение не то…

— Другого раза не будет. Это сегодня на меня что-то нашло, вот я и добрая. Я ведь теперь больше чертыхаюсь, чем разговариваю. Обиду на своего маленького Сеню вымещаю на всех и каждом. Опасная баба. Так что не появляйся на моей дороге.

Мы перемахнули водохранилище и выехали на правый берег. На улице Кирова, миновав центральную лабораторию, я свернул налево и остановился около четырехэтажного здания управления комбината.

— Куда же ты меня привез?

— К вашему месту работы, к главной конторе.

— А мне сейчас она без надобности. С вечера успела убраться. Домой, если колеса твоей колымаги еще крутятся, отвези.

— Где ваш дом?

— Я же тебе говорила: Каменка, Железная улица, седьмой номер. Давай, белоголовый, расщедрись!

— Поехали! — говорю я. — Где наша не пропадала.

Не хочется расставаться с Федорой. Слушал бы и слушал грубоватый, бесхитростный голос. Подлинная жизнь в любом виде хороша. И чем внешне она неказистее, сложнее и труднее, тем больше в ней внутренней правды и, стало быть, красоты.

На большой скорости, с юга на север, проносимся сквозь левобережный город. Улицы без людей и машин. Окна в домах темны. Но комбинатские корпуса полны света. Там днем и ночью, годами, десятилетиями, в течение сорока лет не угасает огонь.

Каменка — один из самых дальних спутников нашего города. Четырнадцатый по счету. И самый, пожалуй, неблагоустроенный. Доживает свой век, обречен на снос, потому и нет в нем ни асфальта, ни тротуаров, ни водопровода, ни сквера, ни рабочего клуба. В первой пятилетке Каменка была казачьей станицей, стоящей на рубеже Европы и Азии. Комбинат в те времена был удален от нее километров на двадцать. Теперь вплотную подошел. Рядом, рукой подать, — песчаные и каменные карьеры, северная сортировочная станция, кладбище магистральных паровозов, камнедробилка, цементный завод, новенький, колоссальных размеров цех антикоррозийных покрытий — комбинат в комбинате. А так называемый шлаковый откос вторгся в жизненное пространство Каменки.

Там, где творится чугун и сталь, непременно появляется и шлак — отходы доменного и мартеновского производства. Чистый наш металл растекся по тысячам заводов СССР, Европы, Америки, Азии, Ближнего Востока, а отходы остались. Постепенно, год за годом, они образовали откос метров в сорок высотой и длиной в несколько километров. Берет он свое начало у разливочных машин, тянется мимо домен, мимо центральной ТЭЦ, мимо новых прокатных цехов и упирается в Каменку, в ее огороды, сады и вот-вот испепелит старые бревенчатые избы.

В первой пятилетке и я кантовал ковши с жидким шлаком в основание этого откоса. Не думал я тогда, что увижу вот этакую рукотворную махину — постоянно действующий вулкан. В любое время дня и ночи, каждый час на вершине хребта появляется ковшовый поезд, прибывший из доменного. Один за другим опрокидываются гигантские чаши, и по серому, глянцевитому, с застывшей лавой крутому откосу льются ручьи, потоки и целые реки вулканической магмы. Наверху, непосредственно у ковшей, она ослепительно белая, податлива и текуча, как вода. Чуть ниже — оранжевая и уже слегка загустевшая, еще ниже — желтая и тягучая, а дальше — то красная, то мутно-малиновая, то зловеще-багровая, то рыжая и, наконец, сизо-черная, совсем неподвижная. Красиво? Да, конечно, если не думать о том, какой вред причиняет этот вулкан людям.

Над Каменкой всю ночь полыхает зарево — отражение шлаковых потоков, бушующих на откосах вулкана. Если бы я не знал туда дороги, я бы нашел поселок по этому зареву.

Федора бесцеремонно, по-свойски, толкнула меня в бок:

— Чего молчишь, белоголовый? Скажи что-нибудь.

— Скажу!.. Веселое место вы облюбовали для своего жилья — подножье вулкана.

— Такое оно веселое, что впору бы ему провалиться в тартарары. Не мои это слова. Чужие. Я не жалуюсь ни на шлак, ни на скордовины, ни на удушливый газ. А вот моя хозяйка, баба Мавра, и все жильцы поселка прямо-таки воют. Не нравится бывшим казакам, что заводские травят их газом… Стой, мужик! — вдруг закричала Федора и схватила меня за руку.