В поте лица своего

— Да, время сейчас великое. Но оно было великим и год назад. И в мае сорок пятого. И когда начиналась первая пятилетка. Останется великим и в десятой. И когда нас с тобой не будет… Ну ладно. Как работаешь, как живешь?

— По краю обрыва хожу. Сделали меня начальником самого крупного в мире мартеновского цеха. Не по плечу работа. Больно молод. И опыта маловато.

— Твой отец в тридцать был главным инженером металлургического гиганта в Сибири. В тридцать два стал директором нашего комбината.

— Так то отец. Он был выдающимся инженером-организатором. И людей любил. Это ведь тоже надо уметь — любить людей. Некоторые не могут этому научиться до конца жизни. Вот хотя бы наш Булатов. Неплохой хозяйственник, а любить людей не умеет. А как же в нашей стране можно руководить, не любя человека?

— Нехорошо, Костя, говоришь о своем директоре.

— Я ему это и в глаза могу сказать.

— Но ведь он же выдвинул тебя на высокую должность…

— Не любовью руководствовался — деловыми соображениями. И — просчитался. Больше, чем надо, оказал доверия. Авансом. Скорее из-за знаменитого отца, чем из-за каких-то моих талантов.

— Плох, Костя, тот солдат, который не носит в своем ранце маршальского жезла.

— А тот, кто его носит как камень за пазухой, еще хуже… Ну, я помчался в цех. На минутку домой заехал. Всего вам хорошего!

Он вернулся домой прежним путем — перемахнул через каменный забор.

Не верю его словам, не верю, что плохо справляется с работой. Скромничает. Много хорошего знаю о нем. Еще будучи студентом и одновременно работая подручным сталевара, он показал себя толковым работником. Далеко пойдет Головин-младший. По дороге отца. Правильно и в свое время его выдвинули на должность начальника крупнейшего цеха. Старики должны передавать бразды правления молодым, талантливым людям. А таких у нас, слава богу, немало. Преступление совершает и перед самим собой, и перед грядущими поколениями тот руководитель, который недостаточно глубоко понимает этот закон жизни.

Константин Головин!.. Василий Колесов!.. Саша Людников!.. Наши с Егором Ивановичем наследники. В надежные руки переходит все, что сделали мы более чем за полстолетия…

В зеленый двор гостиницы въехала «Волга». Из нее выскочил Дмитрий Степанович Воронков. Еще один мой наследник. Когда-то мы вместе с ним работали секретарями — я в партийном комитете, а он в комсомольском. В ту пору был он худенький, большеглазый паренек с застенчивым интеллигентным лицом, с мозолистыми руками слесаря. Одет был кое-как. Спал мало, курил много. Днем и ночью появлялся на рабочих местах молодых сталеваров, горновых, токарей, прокатчиков. Изобретал всякого рода мероприятия, мобилизующие комсомольцев на ударный труд. За время его секретарства ряды комсомольцев удвоились, тысячи начинающих рабочих стали ударниками, мастерами своего дела. Крепко любили в ту пору нашего Митяя.

Красневший, как красная девица, без нужды при каждом слове, скромный, мягкий, вежливый, доброжелательный, не умевший ни ругаться, ни кричать, он добивался победы и там, где терпели поражение его суровые, требовательные, не скупившиеся на выговоры предшественники. Оружием его было умное слово, доброта, сила веры, требовательность прежде всего к себе. В свое время я рекомендовал его в комсомольские секретари, потом в члены партии. И вообще не спускал с него глаз.

И теперь, через двадцать пять лет, Митяй выглядит таким же малорослым, как в юности, худеньким, застенчивым. Голова его по-прежнему кудрява, но на висках тронута ранней сединой. На губах, как и в комсомольские годы, светится улыбка.

Далеко успел уйти Митяй с тех пор, как выпорхнул из-под моего крыла. Окончил институт круглым отличником. Работал сменным инженером в прокатном цехе. В тридцать с чем-то возглавил производственный отдел комбината. Избирался секретарем партийного комитета. Через несколько лет стал главным инженером, командующим семитысячной армией инженеров, техников, и первым заместителем директора. Но для меня он остался Митяем. Я любил его. И он, безотцовщина, относился ко мне с привязанностью сына.

Изрядно помяв друг друга в объятиях, мы сели на садовую скамейку, на солнышке.

— Ну как долетел, батько?

— Отлично. Как ты узнал о моем приезде? От Булатова?

— Нет, не от него. Чутье подсказало, что тебя сегодня утром добрым ветром занесет в родные края.

— Плохое у тебя чутье, Митяй. Главного не почуял.

— Главного? Ты про что?

Скрытничать нет нужды, и я говорю правду:

— Обком в последнее время тревожит война между Булатовым и Колесовым. Поручено разобраться, в чем тут дело.

— Нет никакой войны между ними, — решительно сказал Воронков. — Зря обком встревожился. Колесов и Булатов нигде и никогда ни одного плохого слова не сказали друг о друге. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно.

— Был ты добряком, Митяй, добряком и остался.

Я замолчал, недовольный собою. Преждевременный разговор затеял.

Митяй внимательно меня рассматривал. Удивлен, что я вдруг замолчал, задумался.

— Как живешь, Митяй? — говорю я.

— Хуже самого несчастного, лучше самого счастливого.

— То есть?