В поте лица своего

Солнце прямой наводкой бьет в вертикальные срезы выработанной мать-горы, от самого верхнего горизонта до нижнего. Очень хорошо видны разноцветные пласты пород: беломраморные, желтые, коричневые, синевато-голубые, рыжие, серые, пепельные, золотые, сизые, черноватые, с красными вкраплинами. Когда-то гора была очень оживленным местом. Бухали взрывы, гудели экскаваторы, носились электровозы и думпкары. Теперь — безлюдье, безветрие, тишина покинутой планеты. В одиночестве стою у подножья и вспоминаю, как однажды, таким же летним днем, я бегом спускался с горы вниз, к домнам, к «двадцатке». Бежал — и с каждым шагом наливался силой. Бежал, радовался и думал: «Ну и утро! Ну и денек! Не было такого с сотворения мира!» Пыль на дорогах была горячая. Она сочилась сквозь жиденькую парусинку потрепанных, на резиновой подошве скороходов, грела и щекотала ноги. Пороша! Сизая поземка строительной бури. Крохи, оброненные с праздничного стола пятилетки землекопами, грабарями, экскаваторщиками…

Картина на всю жизнь. Может быть, и в предсмертном бреду я буду вот этаким манером бежать с горы и восклицать: «Ну и утро! Ну и денек! Не было такого с сотворения мира!»

Более чем полвека чувствовал я себя первооткрывателем нашего красного мира. Таким остался и теперь, на исходе.

Как ты ёмок, последний нонешний денечек в родном краю!

Иду и еду куда глаза глядят. Мне все равно, где быть, на что глядеть.

Перебираюсь с левого берега на правый. Вполнеба полыхает заря, и в нее впечатаны зеленые проспекты, площади, многоэтажные дома, дворцы культуры, кинотеатры, кафе, магазины, стадионы, спортдворцы и водохранилища. В юности окрестили меня фантазером. Но тогда даже я, фантазер, не посмел представить в своих мечтах родной город вот таким. Прощай, бывшая пустыня, ставшая колыбелью нашенских Прометеев!

Провожали меня старые и новые друзья. На трех машинах приехали на аэродром Колесов, Воронков, Головин, Людниковы, дед и внук, Колокольников, младший и старший Крамаренко, Валя Тополева, Егор Иванович, Сеня Бесфамильный, его мать Федора Федоровна. И каждый, прощаясь, умудрился сказать какое-нибудь сокровенное слово. Не ждал я, что мой отъезд будет связан с торжественной говорильней.

Первым, как ему и полагалось, начал первопроходчик, ветеран Егор Иванович.

— Саня, когда почувствуешь себя плохо, на тот свет одним глазом станешь поглядывать, так ты сразу, это самое, айдате сюда, в родные края. Тут, это самое, и копыта задрать веселее.

Ничего как будто смешного не было в его словах, но Леня Крамаренко запрокинул свою седую голову, рассмеялся.

— Это ж надо понять!.. Не принимай, Саня, дурашливые слова Егора близко к сердцу. Не сдавай ударные позиции еще пятилетки четыре! Да! Бери пример с меня, огнеупорного, неизносимого, беспечального. Вызываю тебя, старый соперник, на соревнование — жить до ста лет.

Не отстал от отца и Федор. Он сказал с мрачной решимостью:

— Крестный, вы тогда не в бровь, а в глаз саданули меня. Действительно, моя геройская звезда не на груди сверкала, а на шее висела, тянула к земле. Теперь все. Приду к новому директору, трахну кулаком по столу и гаркну: «Кислород!.. Где кислород? Кровь из носа, а кислород домнам давайте вволю!»

Крамаренко-старший и Крамаренко-младший стояли рядом с директором комбината, не подозревая о том, что Дмитрий Воронков является не только их соратником по огненному делу, но и родным по крови человеком — сыном и братом. И Митяй ни о чем таком не ведал. Если они когда-нибудь узнают о своем родстве, то не от меня.

И Федоре захотелось сказать мне напутственное слово. Схватила пуговицу моего пиджака, вертела ее туда-сюда и говорила:

— Жильцы стоквартирного велели вам кланяться и пожелать счастливого пути. Особый привет передает баба Мавра.

Все провожающие улыбаются, а Федора плачет. Нет никаких причин, а она в три ручья ревет.

Потряс мою руку и сын Федоры, Сеня Бесфамильный. Навеселе был парень.

— Папаша, я век не забуду, как мы с тобой в скверике среди бела дня теплую шипучку хлестали в честь новорожденного Александра. И ты помни нас, Бесфамильных!

Встал в позу оратора и Влас Кузьмич Людников, сталевар божьей милостью. Сказал лукавые слова, понятные только нам с ним:

— Жду ответа, как соловей лета!..

Оттолкнув меня железной рукой, осмотрел критически и заговорил понятным для всех языком:

— И куда ты, дурень, улетаешь? От кого? Ты же из нашенского, рабочего ребра сделан. Настоящее место твое здесь. Оставайся!.. Не хочешь?.. Не можешь?.. Ну, проваливай! Туда тебе и дорога! Тьфу на тебя, бестолкового!

И он сделал вид, что действительно плюнул, и сердито шаркнул подошвой по бетону.

Взял слово и Людников-младший. Этот просто поразмышлял вслух:

— Теперь я на собственной шкуре почувствовал, как закаляется сталь.

Подошла очередь высказаться Митяю Воронкову.

— Жду вас, батя, в будущем году на свой сорокалетний юбилей. Приедете?.. Без вас и праздник останется буднем.

Приблизилась ко мне и Валя. Интересно, что она скажет?

Держит мою руку в своей, говорит: