В полночь упадет звезда

Шифровальщики, писари, даже кое-кто из офицеров являлись к нему, горя желанием разузнать все подробности ночного приключения. И Уля, снисходя к столь распространенной человеческой слабости, как любопытство, старался удовлетворить его. Каждый раз, излагая официальную версию событий, то есть рассказывая о том, как он чуть было не стал жертвой некоего венгерского Отелло, Уля присочинял что-нибудь новое, так что в конце концов, если бы ему вздумалось записать на бумаге последний вариант, он неожиданно для себя самого убедился бы, что сочинил неплохую приключенческую новеллу.

Единственным посетителем из всех, кто пожелал его видеть, не не задал ни одного вопроса, был Барбу Василе.

Он хотел только знать, как чувствует себя капрал. Но эта скромная молчаливость не удивила Улю, который давно уже постиг недоверчивую, отравленную скептицизмом натуру Барбу Василе.

Зато санитар Панделеску Мишу был полной его противоположностью. Несмотря на то что он уже выслушал несколько вариантов рассказа Ули Михая и знал их наизусть, приключения Ули по-прежнему увлекали и волновали его. Поначалу необыкновенная жажда сенсаций, проявленная санитаром Панделеску, забавляла Улю. Он даже придумал для Мишу особую версию своих ночных приключений, до того невероятную и запутанною, что всякий другой человек, менее доверчивый и не склонный к безудержным фантазиям, сразу бы понял, что всё это выдумки. Но старшина Панделеску любил всё необыкновенное, и его нетрудно было убедить в том, что именно эта версия больше других соответствует действительности. Надо ли говорить, как горд он был доверием, которое оказал ему бесстрашный больной.

Но в конце концов эта игра с доверчивым санитаром стала надоедать Уле и, чтобы избавиться от него, он взял себе за правило притворяться спящим, как только слышал, что Мишу приближается к двери.

Так он сделал и на этот раз. Лежа на спине, натянув до самого подбородка одеяло, подшитое простыней — доказательство особого уважения, которым он пользовался в глазах санитара Панделеску, — Уля прислушивался к шуму дождя. Дождь шел с утра — моросящий, непрерывный. Время от времени порывистый ветер ударял в окно мелкой водяной дробью, сотрясая рамы.

Уля лежал бездумно, прислушиваясь к шуму дождя и безуспешно стараясь заснуть. Вот уже три дня не вставал он с постели, и это вынужденное безделие вызывало у него бессонницу. Стало совсем темно… В монотонном шуме дождя, сначала неясные, а потом всё более отчетливые, словно очищенные от пыли, вставали одно за другим воспоминания о том, что было пережито им за прошедшие годы.

…Как и сейчас, шел дождь. Только тогда была теплая августовская ночь.

Его разбудил перезвон колоколов… Били сразу во все колокола города, точно в пасхальную ночь.

Он снова заснул и увидел дом своих родителей.

Стол уставлен всякими вкусными вещами, которые ждут своего часа. Тут и крашеные яйца, и кулич, и пасха, и пирог с яблоками, и вино. Никогда еще не видел он такой вкусной еды у них дома, а как щекочет в носу от сладкого запаха куличей! Ох, как он был голоден и как хотелось ему добраться до всех этих лакомств на столе! Но он и близко не мог подойти, чтобы не рассердить мать, которая заставляла его перед этим вечером поститься целую педелю и кормила только постной фасолью, сваренной в воде без единой капельки масла…

А колокола бьют всё громче и громче… Их звон становится невыносимым, и…Уля просыпается. Просыпается — и опять слышит звон колоколов. Значит, это было не во сне, значит, колокола били в самом деле. Он приподнял голову с подушки и увидел своих родителей, которые замерли у открытого окна, прислушиваясь к перезвону колоколов. Мать, уткнувшись головой в плечо отца, тихонько плакала.

Идите, отважные защитники родины,

Идите, священный день настал… —

пели на улице солдаты. Пронзительный крик паровоза, донесшийся со стороны вокзала, на миг заглушил и звон колоколов и слова песни.

Потом он услышал, как отец выругался с горечью:

— Сволочи! Будут теперь геройствовать!

Он зло плюнул на улицу, поюм шумно закрыл окно, чуть не поломав при этом раму.

— Что случилось, мама? — спросил маленький Михай сквозь слезы.

Мать подбежала к нему, прижала к себе и проговорила всхлипывая:

— Что же мы теперь будем делать, Пуюц? Война!.. Уйдет наш папка, одни останемся… Горе нам!..

— А что это такое война, мамочка? Это вроде дракона?

Отец подошел к кроватке с другой стороны. Гладя его по голове, сказал:

— Это хуже дракона, сынок. Когда будешь большой, ты поймешь. А теперь попробуй поспать, Пуюц!

Он крепко обхватил отца за шею и горячо зашептал ему в ухо:

— Папочка, не уезжай. Как же ты будешь бороться с этим драконом, если он хуже того, с которым боролся богатырь Фыт-Фрумос?[7]

— Придется мне ехать, сынок!

— Ты возьмешь с собой булаву?

— Возьму обязательно!

— И палаш?

— И палаш.

— А где ты возьмешь волшебного коня?

— Мне его одолжит Фыт-Фрумос.

— А далеко находится этот дракон Война?

— Далеко, сынок.

— Далеко-далеко?

— Далеко!

— Там, где горы бьются вершинами?

— Ну, не так уж далеко.