В поисках утраченных предков (сборник)

Однажды осенью, когда в магазинах лежали на удивление белые тугие кочаны, я достал с антресолей тот иссохший блокадный бочонок и тоже пустил в дело.

Уже зимой, перед Новым годом, жена принесла его с балкона…

Нежно-желтого цвета, с дольками моркови, должно быть, хрустящая – капуста стояла в деревянной мисочке на столе. Я не смог ее есть.

Попробовав, отложила вилку и жена.

И только сын, которому я еще не рассказывал про блокаду, хрустел ею в одиночестве, болтая под столом ногами.

Надежда не помнит блокаду, сколько ее не расспрашивай.

Но ее шатает необъяснимая сила, и темнеет в глазах, когда она понервничает в своей школе. Она не пугается резких хлопаний дверей, звука лопнувшего шарика и не боится темноты. Но стоит раздаться медленному зудящему звуку, хоть отдаленно похожему на звук приближающегося винтового самолета и Надежда замирает на полуслове, беспокойно поеживается.

Молодцов, который водил жену ко всем мыслимым и немыслимым врачам и клял медицину на чем свет стоит, получил наконец печальное разъяснение старичка невропатолога: «Ничего не поделаешь. Она, говорите, была грудным ребенком в блокаду? Вот с молоком матери и впитала страх перед этим звуком. Мы же больше всего бомбежек опасались. Снаряд – «бабах!» – и все. А бомбежка – это совсем другое дело, молодой человек…»

А внешне – цветущая женщина моя сестра.

Молодцов был прав: дом построить – не в кино сходить. Нет одного, другого, третьего… К зиме мы успеваем поднять сруб до будущих оконных проемов и начинаем спорить, какие следует делать окна.

По проекту они должны быть просторными, без переплетов, со ставнями-жалюзи, которые можно закрыть в солнечный день и открыть в ненастный. Но их надо заказывать, они влетят в копеечку, и мы уже не отмахиваемся от справочника индивидуального застройщика, который приносит Удилов.

– Болваны! – сердится Феликс. Он твердо стоит за соблюдение проекта. – Наградил же меня бог родственничками! Ниф-Нифы какие-то! Шуры Балагановы! Лишь бы тяп-ляп и скорее жить. Куда спешить? Денег нет – займем. Не два года будем строить, а три! Какая разница? Зато будет дом, а не утепленная конура. Знал бы, что вы такие малодушные, – не связывался!..

Молодцов угрюмо слушает Феликса и задумчиво цыкает зубом. Удилов перетаптывается со справочником в руках. Я молча глажу забежавшую соседскую кошку. Где взять тысячу, чтобы соблюсти оригинальность проекта? Допустим, даже займем. А отдавать? Я же не официант в пивном баре, а инженер.

Феликс говорит, что решать надо сейчас – в следующих венцах сруба должны идти оконные проемы, и если мы за его спиной сговорились строить избу с бычьими пузырями в окошках, то он плюнет на все и выйдет из числа пайщиков.

– На фиг мне это надо! – давит Феликс. – Лучше я буду жить в палатке и ловить в озере окуней…

У Феликса в самом деле есть китайская палатка, которую, если ему верить, подарил великий кормчий, посетивший в пятидесятых годах воинскую часть на Дальнем Востоке, где служил Феликс. По версии Феликса, он, не зная еще, что у китайцев выйдет такой загиб с культурной революцией, крепко подружился тогда с Мао-Цзэдуном, и тот уговорил его принять на память большую армейскую палатку с иероглифами на дверном пологе и набором алюминиевых колышков.

На самом деле мы с Феликсом купили эту замечательную палатку в комиссионном на Литейном, когда Феликс позвал меня после окончания школы в поход на Селигер.

Лихая тогда вышла поездочка. Десять человек под предводительством моего брата пробирались в Ленинград водным путем на двух списанных моторных лодках. Лодки мы купили на местной турбазе, а моторы привезли с собой. Часть маршрута мы преодолели вместе с лодками на тракторном прицепе; еще одну часть – от реки до реки – тащили лодки на себе, по лесу.

Феликс выгнал меня из команды где-то недалеко от Новгорода.

Мы поплыли с ним за бензином, попали в сильную грозу и чуть не утонули. Оторвало подвесной мотор. Мы с Феликсом по очереди ныряли в мутную воду, чтобы достать его. Брат читал мне нотации, потому что мотор утонул по моей вине. Он выныривал из воды, отплевывался и начинал крыть меня в хвост и гриву. Я терпел и нырял не очень добросовестно, полагая, что спасти «Москву» в таких жутких условиях нереально. Болтало так, что заякоренная лодка вставала едва ли не вертикально и пустые канистры с грохотом летали в ней. Я предлагал поставить буй на месте утери и переждать непогоду в близкой бухточке. Феликс же упорствовал и говорил, что экспедиционное имущество есть экспедиционное имущество и вернуться без него нам нельзя.

Наконец Феликсу удалось зацепить мотор веревкой, и он сказал, что теперь выгонит меня из экспедиции в три шеи, потому что я – сопля, и ему стыдно перед товарищами за такого брата. Я сказал, что и сам уйду, потому что если командир в критическую минуту обрушивается на подчиненного с бранью, то это плохой командир. Феликс хотел жахнуть меня веслом, но я увернулся, и оно переломилось.

Феликс не проронил более ни слова, пока мы добирались до лагеря, а там я забрал свой рюкзак и пошел пешком до Новгорода. Компании я сказал, что у меня срочное дело в Ленинграде.

Срочные дела обнаружились позднее еще у двух членов экспедиции.

– Рабы! – продолжает клеймить нас Феликс и достает из портфеля эстонский журнал «Искусство и быт». – Посмотрите, как надо жить! Сейчас же не каменный век, идиоты!.. Окна – это глаза дома.

Похмыкивая, мы разглядываем картинки и соглашаемся, что все это красиво. Но деньги?..

– Не на те казак пьет, что есть, а на те, что будут, – напоминает Феликс. И обещает достать к весне нужную сумму.

– А где ты возьмешь? – интересуюсь я.

– Не твой вопрос. Готовься через год отдать свою долю…

Мы решаем заказать к весне просторные рамы. И дело не только в посулах Феликса разжиться деньгами. Мы, наверное, чувствуем, что без него наш строительный оркестрик распадается.

Его «бол-л-лван!», которое он произносит так, словно в два удара вколачивает гвоздь, или «идиоты!», сказанное с различными интонациями – от короткой и сердитой до иронично-восхищенной, не обижают нас. Феликс любит людей, поэтому многое ненавидит.