В плену. И после. История одного эльфа

«Если королева тебя не выберет, ты достанешься мне, красавчик. И не только мне».

Хотелось плакать, кричать, но он пребывал в таком ужасе, что не мог ни того, ни другого — впал в оцепенение, остолбенел.

Толпа ревела. Эвер сопротивлялся. К Фаю, стоящему на коленях, подошла женщина — высокая, широкоплечая, в кожаном доспехе. Она остановилась перед ним, высокая, как скала, уродливая, как гоблин, и поднесла к губам стеклянный пузырек с жидкостью.

— Выпьешь добровольно или любишь, когда грубо и жестко?

«Наша травница приготовит для тебя и твоих приятелей специальное зелье. Поверь, ты будешь счастлив порадовать нас своим телом. Ты будешь просить еще и еще. Умолять».

Фай покосился на Эвера и не увидел его за широкой спиной бугая, а потом судорожно сглотнул и позволил дикарке влить в свой рот омерзительное пойло, кислое, как сок галийского дерева.

Эта ночь, наполненная стуком барабанов и треском исполинских костров, расколола жизнь Фая надвое. То, что происходило с ним после того, как во рту разлился кислый вкус возбуждающего зелья, он воспринимал как сон, нечто нереальное, но от этого не менее жуткое — вереница лиц, мешанина размытых образов, звуки, запахи, но главное, ощущения. Боль, которую не могло заглушить слабое навязанное желание, просыпающееся в его чреслах. Из всего случившегося с ним в лагере злодейки эйхарри это было, пожалуй, худшим. Постыдное возбуждение. Принятое пойло облегчило муки, но заставило Фая захотеть собственных насильников. Вскрикивать не только от боли, но и от позорного удовольствия, а еще — плакать от отвращения к самому себе.

Женщины на нем то и дело сменялись — грубые, мужеподобные великанши, одинаково уродливые. Все люди, по мнению Фая, были омерзительными снаружи и гнилыми внутри. Он закрывал глаза, чтобы их не видеть. Если бы еще можно было их не ощущать! Не чувствовать прикосновения пальцев, зло сжимающих его мужское достоинство, жжения от царапин на груди, оставленных длинными женскими ногтями, бесконечных ударов, шлепков, укусов.

Ночь казалась бесконечной. Кошмар не заканчивался. Длился и длился. Не часы — месяцы, годы. Где-то в стороне, в двух-трех метрах от Фая, рычал, сопротивляясь насильникам, Эвер. Сам Фай лежал неподвижно, крепко зажмурившись и стиснув зубы до хруста.

Внутри своего тихого, молчаливого оцепенения он умирал, истекал кровью, корчился в агонии. Его гордость была растоптана, жизнь — кончена, на будущем поставили крест.

Как после всего, что с ним сотворили, он вернется домой и посмотрит в глаза любимой? Как прикоснется к ней этими грязными руками? К ней — чистой и непорочной. Он — оскверненный и обесчещенный, более того — наслаждающийся своим насилием, как шлюха. Проклятое зелье! Но без него Фай эту ночь не пережил бы. Он и так подобрался к самому краю безумия и сейчас балансировал на этом краю, готовый в любую секунду сорваться и рухнуть вниз.

Слишком много страданий.

Слишком много унижения.

Слишком, слишком.

В какой-то момент Фай решил, что хуже быть не может, все самое страшное с ним уже случилось, но потом женщины, насытившись, ушли, и другие руки, сильные, мужские, вздернули его, измученного, вверх и поставили на колени, снова в эту унизительную покорную позу.

— Давай, красавчик, порадуй нас, — раздался над головой глумливый гогот. Свет от костров заслонили плечистые фигуры. Они подходили все ближе, смыкая вокруг Фая кольцо, пока окончательно не отрезали его от внешнего мира — от деревьев, шумящих на краю лагеря, от рассыпанных по земле палаток, от Эвера, притихшего и больше не издающего ни звука.

Голый, пьяный от зелья, Фай застыл на коленях в тени этих угрожающих фигур. Перед глазами оказался волосатый живот с кубиками пресса. Твердые пальцы взяли пленника за подбородок и заставили наклонить лицо.

И Фай понял, что всегда может стать хуже, чем уже есть.

*

Он проснулся среди ночи от крика и не сразу сообразил, что лежит в собственной кровати. Темнота обступала со всех сторон. Из мрака жадными пальцами к нему тянулись призраки прошлого. Под бешеный стук сердца Фай зажег светильник на тумбочке и нервно оглядел комнату: никого, — и с облегчением упал обратно на подушку.

Сон. Всего лишь сон.

Пустой желудок скрутило, и уже через минуту Фай склонялся над умывальником, извергая из себя остатки позднего ужина. Едва успел добежать до уборной за дверью.

Тогда его тоже рвало. Под ноги своим мучителям. И каждый раз за то, что прерывает процесс, он получал оглушающие пощечины, такие, что в голове звенело, а из глаз сыпались искры.

Разогнувшись и вытерев рот, Фай посмотрел в зеркало.

— Ничего этого со мной не было, — сказал он своему отражению и поджал дрожащие губы.

«Мне всего лишь приснился кошмар», — добавил он мысленно, а потом плечи его сгорбились, руки затряслись, и по щекам побежали слезы.

— Ничего не было. Ничего не было, — упрямо твердил Фай в тишину ночи, и соленая влага собиралась в уголках его губ.

Полчаса понадобилось, чтобы взять себя в руки и загнать вереницу болезненных образов обратно в глубь подсознания.

Он дома. Дома.