В Петербурге летом жить можно…

– Такое легкое юродство, да? Ненавязчивая такая двусмысленность. Понимающему ясно. Непонимающему тоже. – И вздохнул по-отечески, и вдавил пальцами прикрытые глаза, рискуя не получить их обратно. Но как-то обошлось. Вернувшиеся глаза смотрели еще проникновеннее и грустнее, внезапно при этом посветлев. – Нынче это не проходит. Другой стиль. Ты, в общем, погуляй, осмотрись.

После этих слов снова, наверное, наступила очередь чего-то дружеского, уравновешивающего качнувшиеся не в меру чаши весов. Сашка широко отвел руку, и я догадливо поймал ее для рукопожатия. Губы его на мгновение заволновались: по-моему, он хотел поцеловаться, но, видимо, передумал.

– У тебя там что-то на депоненте, кстати, лежит. Ты бы зашел, – сказал Сашка.

– Да, двадцать копеек, – промямлил я благодарно.

– Ну вот, вот, – сказал Сашка, отлетая в неизвестное мне пространство нерасхожих мыслей и неотложных забот.

Пока мы с Сашкой беседовали, прошел дождь. Весь город был в радугах. Они вспыхивали над речными глиссерами, над взлетающими из-под колес веерами луж, над дымящимися крышами и сапогами милиционеров. По этой причине город казался мыльным и грозил в следующее мгновение разлететься брызгами.

В предчувствии этой неминуемой катастрофы мне страшно захотелось мороженого. Я даже подумал, не ограбить ли Зобову, но тут какое-то новое сияние снизошло на меня и предотвратило преступление.

Навстречу мне глиссерной походкой шла Танечка Орлова. Она была в брючном костюме из тончайшего серебристого металла и казалась в меру независимой, радостной и отрешенной, как будто только что отработала смену в космосе. Нет, не все в этом мире меняется к худшему, подумал я, не все.

Моя милая приближалась ко мне, не видя меня. Вот по кому я действительно соскучился, понял я. (Она все еще меня не замечала.) Вот кого хочу видеть и перед кем я свинья – это точно. (В неясном предчувствии она искала меня глазами и не находила, нервно пощелкивая замком висящей у бедра сумочки.) Как мог я оставить ее одну на столько лет? (Вот, наконец!)

Мы стояли вдвоем внутри радужной сферы, и слова наши совершали короткие перелеты от губ к губам.

– Так вот ты где!

– Где?

– Вот.

– Ну, что счастье? Есть?

– Счастье – удел пешеходов…

– …А мы все время на колесах…

– …Посмотрите направо. Посмотрите налево. Можете не смотреть – уже проехали.

Мы говорили так, словно вспоминали забытый диктант, который писали когда-то, сидя за одной партой. И поэтому все время смеялись.

Но тут сфера лопнула и грохот города бросил нас друг к другу. Зрение наше перепуталось во взаимных отражениях. Она очнулась первой.

– Ловко ты от меня тогда улизнул, – сказала она.

– Не говори. Сам не ожидал от себя такой прыти.

– Ну, там-то, небось, от одиночества не страдал?

– Да уж, – сказал я, – воображению не прикажешь. Шесть лет сплошное лето, просвечивающие на солнце платья, белозубые улыбки.

– Бедный, – сказала она.

– А кто твой генерал?

Она смотрела на меня не моргая, и в глазах ее ясно читалась жалость. Но, черт возьми, это была совсем не та жалость, о которой я мечтал утром.

– Ну, ты не пропадай, – сказала Таня. – Адрес у меня теперь другой. Телефона пока нет. Так что звони, захаживай.

Сияние исчезло. Передо мной колебалась пустота, похожая на серебристый Танин скафандр. Я вошел в него, и озноб отчаянного одиночества тут же стал сотрясать мое тело. Но, несмотря на это, я продолжал улыбаться Таниной улыбкой. Машинально сунул руку в карман за сигаретами – в кармане оказалось дамское зеркальце, бумажный рубль и ментоловый карандашик.

Я пошел вдоль набережной к центру, но ясно чувствовал при этом, что какой-то частью своего существа лечу в противоположном направлении, туда, где кончается город. И если здесь воздух был чист благодаря предупредительно опиленным тополям, то там уже буйствовала тополиная пурга, в теремках продавали мандариновый сок, звучала музыка и колесо обозрения возносило пустые кабинки над кронами деревьев.

На окраине парка стоял красный «жигуленок». «Дворники» его работали непрерывно. Мне показалось, что сквозь светозащитное стекло я различил за рулем Сашку Бобрукина. Дверца предупредительно открылась, и серебристый скафандр невесомо пролетел в машину.

– Привет, мой генерал, – сказала Таня и достала из кармана вместо зеркальца пачку моей «Стрелы». Секунда раздумья, удивленный взгляд спутника…

– Зверский холод. Дашь ты, наконец, зажигалку!

А сам я стоял уже перед дверью квартиры своей жены Насти. К двери была приколота записка: «Не стучать – звонок не работает!». Первое «не» было приписано другими чернилами. Я почему-то сразу понял, что это дело рук моего сына Альки. Неужели это «не» передалось ему от меня генетически? Или оно живет вроде микроба в воздухе, и я тут ни при чем? Во всяком случае, мне стало жаль никогда не виденного сына. Еще бы, на вопрос: «Где мой папа?» всю сознательную жизнь слышать: «Папа спит». Что вообще можно подумать в этом случае о жизни! Не удивлюсь, если там на даче он покусает и тетю Федору, и злую собаку.

Я постучал.

– Сказала – всё! – раздался за дверью Настин голос.

– Открой, что ли.