В Петербурге летом жить можно…

Роза Сирота подолгу, шепотом разговаривала с Дорониной – Настасьей Филипповной. Та сжимала в руках меховую муфту. Она ходила волнами, как шея зверя. Становилось тревожно. Это движение потом вошло в спектакль.

Долго не получался первый выход Стржельчика – генерала Епанчина. Вдруг Смоктуновский сказал: «Георгий Александрович, можно я покажу?» И показал. Блистательно. А Стржельчик тут же блистательно повторил.

«Где я видел эти глаза?» – сомнамбулически произносил Смоктуновский, сидя на диване и сосредоточившись на каком-то оранжевом предмете. «Что это там у вас?» – не выдержал Товстоногов. «Это Кеша в паузах апельсином закусывает», – сказал Кузнецов, игравший одного из компании Рогожина. «Убрать немедленно!» Апельсин заменили какой-то картонкой. Смоктуновский как будто не заметил подмены и по команде режиссера продолжал: «Где я видел эти глаза?»

Юрский играл Фердыщенко. Товстоногов, не объясняя никаких сверхзадач по Станиславскому, диктовал ему сцену в гостиной Настасьи Филипповны. «Вы скажете это, потом сделаете три шага вперед. Здесь, повернувшись чуть влево, добавите… Пройдете Ганечку, не замечая. Обойдете Настасью Филипповну. Зайдете за рояль. Возьмете два бокала и легонько ударите их друг о друга. Потом скажете последние слова».

И вот, опять же, ничего этого я не рассказывал отцу. Но он как-то понимал, что со мной происходит. Потому что на следующий день снова звонил другу, и я снова тайком пробирался на репетицию.

Видя, что я провожу часы за сочинительством, отец купил мне старую портативную машинку «Олимпия», которую ему продал его сослуживец «задешево» (180 рублей новыми деньгами – огромная сумма) и только с условием, что она «попадет в хорошие руки». При этом из деликатности отец ни разу не спросил меня, что я, например, сегодня написал и что на этой машинке отпечатал? Сейчас мне эта деликатность кажется излишней.

Так же, искренне радуясь моей новой книге и доставая из заначки бутылку, чтобы «это дело отметить», он никогда потом не высказывал о ней своего мнения, я и сейчас не знаю, читал ли он их? Жизнь его сворачивалась на моих глазах. В старости он стал читателем газет.

В связи с хрущевским сокращением армии отца, к тому времени уже майора, уволили в запас. Это был крах. Он любил ходить на службу в академию, любил начищать вечером пряжку и пуговицы на кителе, любил военную форму. А я тогда навсегда полюбил слово «майор». В сорок пять лет жизнь надо было начинать заново.

Отец устроился главным электриком в гостиницу «Октябрьская». Но слово «главный» не могло вернуть ему утерянного положения. Настоящая жизнь осталась в прошлом, может быть, на войне. Я понимал его переживания, но собственные перспективы меня волновали, конечно, больше. Иногда я приходил к нему в гостиницу, и отец вел меня через ресторанный зал в буфет, куда посетители не заходили. «Любочка, – говорил он, – налей нам с сыном по пятьдесят грамм коньяка. И шоколадку. И лимончик. Ты лимончик будешь?»

Я понимал, отец хотел, чтобы я видел, что на этой территории он человек по-прежнему значимый, что здесь его любят и уважают. Но мне было неловко. Я выпивал коньяк и старался уйти так, чтобы моя поспешность была не слишком заметна. Мне было жалко отца.

Уже после его смерти на традиционную встречу 9 мая меня пригласили его фронтовые друзья. Выяснилось, что о каждом я что-нибудь да знаю. Значит, отец все же успел за жизнь рассказать мне о них. Но удивительно, что и они очень много знали про меня и как бы заочно меня любили. Вот с кем отец, выходит, был разговорчив. Красивая женщина, которую невозможно было назвать старухой, смотрела на меня особенно внимательно.

* * *

Мой отец, Крыщук Прохор Пантелеймонович, родился 10 августа 1914 года в селе Хижники на Украине. Умер 6 сентября 1988 года в Ленинграде, в военном госпитале.

В этот день он стал мне подробно рассказывать, где находится какая-то военкоматская комиссия по похоронам, в какой кабинет мне обратиться, кого спросить. В случае его смерти полагалось пособие. Странным мне показался тогда этот практический подход к смерти, и я ответил, что хватит, что мы еще тысячу раз успеем про это поговорить… «Не успеем», – ответил отец.

Я потом не раз замечал, что и большинство людей ведет себя малодушно у постели умирающего. Тот сосредоточен на мысли о своем уходе, а они, вместо того, чтобы разделить с ним это его самое важное переживание, делают вид, что ничего не происходит, то есть еще до кончины покидают его, оставляют наедине с самим собой и смертью.

В двенадцатом часу ночи я попрощался, оставив маму дежурить у отца. Не успел открыть дверь квартиры, как раздался телефонный звонок. В трубке плакала мама: «Нет больше нашего папы». Выходит, я не дождался всего нескольких минут.

* * *