В партизанах

Брат еще больше кипятился: что он все, как Зеня? Сам хочешь, ну и жри и забудь про меня! А то не пойду никуда с тобой.

Какие это были поляки и что за польский язык был в нашей Глуше -боюсь, что такой же, как белорусский или русский. Это был наш, глушанский волапюк, немыслимая смесь трех или даже четырех языков (не считая диалектов) на кратчайшем пути из Варшавы в Москву. Например, я долгие годы, так же как от детского «Зени», не мог избавиться от слова «мене» (в значении: мне). «Дай мене, покажи мене».

Вообще-то, должны были оставаться в Глуше и корни, корешки первых мастеров-стеклодувов, не просто белорусов-католиков (вроде моей бабки), но и коренных поляков, 100 лет назад перемещенных хозяином «гуты» на восток. У нас наряду с белорусской школой была и польская, в старом здании над прудом. (До самого 1937 года.)

* * *

1937 год к Глуше подбирался, как и везде, - через газеты, радио, сообщениями о московских и ленинградских заговорщиках, шпионах. И чего им, таким большим начальникам, не хватало, что они в шпионы завербовались? - хитро-простовато удивлялись глушане, на всякий случай отмежевываясь.

Когда показывали фильм: И.В. Сталин выступает по проекту Конституции, ни одного места в зале коминтерновского клуба не пустовало. Ваше присутствие обязательно! - никто этого не объявлял, но пришли все сколько-нибудь заметные глушане. Заметные, значит, заметно будет их отсутствие, было это у кого осознанное, у кого не очень, у всех по-разному, но пришли все. Зато обычное лежбище пацанов на полу перед экраном на этот раз пустовало. Сам парторг завода Сенкевич стоял там и добродушно-строго смотрел в зал.

Казалось, и парторг желал, чтобы его старания были замечены. Кем замечены, кто за всеми смотрел - даже вон за кем! - вразумительно не объяснишь. Но всякий на себе ощущал невидимый, внимательный, оценивающий взгляд. Кроме того, было просто интересно: хорошенько рассмотреть Сталина. Целых два часа Сталин на экране! Я невольно сбоку посматривал на отца, на мать - глядят напряженно, серьезно.

Одно и то же, одно и то же: человек на трибуне, полчаса говорит, время от времени показывают аплодирующий зал - я начал уставать, а потому отвлекаться на всякие глупости. Замечать стал: Сталин плохо говорит. Нет, не акцент, не тягучий голос - это-то как раз казалось обязательносталинским и неотменимым. Но выглядел он почему-то неуверенным и вроде бы от этого и сердитым.

«Как сказал великий русский писатель Гегель. простите Гоголь.» -наш зал не то что критически, а скорее огорченно шевельнулся. Будто с одной, уставшей ягодицы пересели на вторую. У человека на трибуне и у его зала (тот зал как бы с нашим связан, только мы в темноте, а они на свету), у них там интересная игра: он сказал слово, они зааплодировали, он схватился за стакан с газировкой и пригубил, извлек как бы из тесной-

тесной щели еще слово, теперь аплодисменты гуще, дольше, он из бутылки наливает воду в стакан и опять подносит его к усам.

Нет, это не задним числом переоценка в том времени себя, своих мыслей и чувств. Конечно: «Сталин» стучало в мозгах постоянно. Как удары пульса. Помню, мне как-то подумалось (или это позже? Пожалуй, да, позже): другие слова постепенно становятся лишними, ненужными, оно их заменяет. И вроде даже способно заменить.

Да, мысли мои были по-школьному «правильные» в основном. А вот чувства не было: доверия и ласки - которое предполагалось как существующее и обязательное. Просто в нашем доме, в нашей семье не было этого, и в меня не вошло. Больше того, я замечал, что его вообще не было и в окружавших нас глушанах. Считалось, что есть, но не было. И, помню, меня это огорчало. И смущало.

Деревенские, колхозники, те любили еще и порассуждать. Сидит дядька в комнате, дожидается доктора, чтобы увезти к больному, и объясняет, отчего у нас все так:

- Бо у ботах (в сапогах)! Ленин - в ботиночках, обойдет, кали яма. А тут у ботах!..

И все делают вид, что не понимают: о ком это. От отца или матери, сколько я помню себя в довоенном времени, ничего в этом роде не слышал. Нет, один раз отец позволил себе - даже ложку в гневе отшвырнул:

- Поделили Польшу с Гитлером!

А мама немедленно: ты выпил, говоришь и не соображаешь, тебе поспать надо, отдохнуть! - будто встала между заразным и нами.

* * *

Это уже был 1939-й. А тогда подбирался к Глуше 1937-й. Как везде, но когда волна докатилась и до нас, сработала Глушанская специфика. Где еще такая лафа для НКВД - тащи неводом «польских шпионов», незачем выуживать врагов по одному? У десятков людей польские фамилии, а до границы с Польшей каких-то сто верст, чего тут долго раздумывать? И загребли больше 80 человек (из неполных трехсот рабочих), почти всех с фамилией на «ский». На «ич» - тоже много, ну, а заодно и Вакулу и Михаила Кирилловича Подо, но это по спецспискам: лесников, учителей. А других по другим спискам: ветеринаров («заражают лошадей сапом!») подобрали всех до единого, проредили, как морковку, инженерно-технический контингент и т. д.