В ожидании зимы

Объятия разомкнулись, и Искра начала отдаляться, а может быть, это Лебедяну уволакивала прочь невидимая сила. Уже полнеба было чёрным, пелена косого порывистого снегопада отрезала Искру от Лебедяны холодом разлуки, а ветер, налетев тугой волной, вытолкнул княгиню в явь.

Плен немощного тела, серое утро за окном, вечно зябнущие руки и ноги – таково было пробуждение. Наяву она не смогла бы бежать по цветущему лугу: ноги отказывались ей служить, а при малейшем движении сердце начинало колотиться так, что в глазах темнело. Остатки жизни ещё теплились в ней, но стремительно таяли, и каждый день Лебедяна лишалась какой-то очередной способности. Сначала ей стало трудно подниматься по ступенькам из-за одышки, суставы скрипели и щёлкали, плохо гнулись, Лебедяна быстро уставала, и, в конце концов, даже просто выйти из своих покоев и добраться до дворцового сада стало для неё непосильной задачей без помощи кольца. А затем настал день, когда она больше не смогла заниматься рукоделием: если вдаль она ещё неплохо видела, то вблизи всё расплывалось до боли в глазах, а пальцы утратили былую гибкость и подвижность, словно одеревенев. А вслед за умирающим телом и её ещё молодая душа начала впадать в унылую спячку, живя простыми нуждами: встала с постели, дошла сама до кресла возле окна – успех; доковыляла до трапезной и проглотила несколько кусков еды – удачный день; не упала замертво, усаживаясь на ночной горшок – верх ловкости… Движения и телесные усилия приводили её на грань обморока, а в голове в эти мгновения стучала только одна мысль: только бы не упасть, только бы не умереть. Лишь вернувшись в постель и дав сердцу успокоить своё бешеное биение, Лебедяна могла предаться иным размышлениям, которые, впрочем, не приносили ей радости. У выросших сыновей были свои дела, свои молодые заботы, и только маленькая Злата солнечным лучиком озаряла её угасающее существование и вызывала на её иссохших устах грустно-ласковую улыбку. Из души ушёл бунтующий страх смерти, и она с ясным спокойствием и малой толикой печали сожалела, что уже не может ни гулять, ни играть с дочкой-егозой, потому что тело разваливается на части; лишь голос до сих пор повиновался княгине Светлореченской, и всё, чем она могла потешить Злату – это рассказать ей на ночь сказку. Помощь Лесияры принесла лишь временное улучшение, которое быстро иссякло: на короткое время вынырнув из смертельной пучины угасания, Лебедяна вновь погрузилась в неё, причём ещё глубже, чем прежде. Сперва она не могла нарадоваться, снова почувствовав себя полной сил и способной свернуть горы, но светлая полоса оборвалась внезапно три дня назад, когда отказали ноги. Лебедяна просто не смогла утром встать с постели и поняла: конец близок. Страха не было, только грусть по всему тому, что она не успела…

Некоторое время Лебедяна лежала, пытаясь удержать перед мысленным взглядом прекрасные начальные картины сна: жёлтый от цветущей сурепки луг, солнце, ноги Искры и тёплую тяжесть её рук на своих плечах. Сладостная тоска подступила к сердцу, а к глазам – солёная влага, но вторая, тревожная часть сна коршуном налетела на душу и разбила пленительную любовную истому вдребезги. Лебедяна попыталась пошевелить пальцами ног и не смогла… Только холод притаился под одеялом.

Княгине Светлореченской принесли воду с ромашковым отваром для умывания, но плохо слушающиеся руки только расплескали всё по постели, и Лебедяна, морщась, велела перенести себя из опочивальни в светлицу, на ложе для дневного отдыха: не лежать же на мокром. Четверо девушек перетащили её туда на полотенцах, пропущенных под спиною и коленями, после чего взбили подушки повыше, чтоб Лебедяна могла сидеть, навалившись на них.

Сердце ныло: Искра, Искра… К чему этот сон? Закат жизни уже отбрасывал длинные тени, озаряя её лицо последним светом воспоминаний – зачем снова эта тревога, эти мучения и сожаления? Она так от них устала… Вдруг взлетев над поверхностью своих мыслей к сияющим высотам прозрения, Лебедяна ужаснулась от самой себя: «Думаю, как старуха». Скрюченные пальцы стиснули одеяло. Это дряхлое, разваливающееся тело – лишь клетка для души, ещё не старой, но невольно начавшей угасать тоже. Маленькая Злата, прибежавшая в светлицу со своими тряпичными куклами, никак не желала понять, что матушка не может встать и поиграть с ней, и пришлось позволить ей забраться на ложе.

– Ох, не наваливайся на меня так, доченька, – простонала Лебедяна с измученным смешком. – Большая ты уж стала, тяжёленькая… Задавишь меня.

Впрочем, эта возня была ей в радость. А в груди волной нарастала щемящая материнская тоска: совсем недолго им оставалось так играть… Лебедяна не боялась успокаивающих объятий смерти, её душа болела лишь оттого, что приходилось оставлять Злату сиротой.

– Матушка, отчего ты плачешь? – спросила дочка, оставив куклу и уставившись на Лебедяну большими удивлёнными глазами.

– Я не плачу, моя родненькая, – поспешила вытереть мокрые ресницы Лебедяна. – Просто глаза слезятся.

– А отчего они у тебя слезятся? – не унималась малышка.