В ожидании зимы

Поймав отблеск света, клинок холодно засиял, замерцали драгоценные камни на рукояти; Искрен, как заворожённый, не отрывал взгляда от чудесного меча. Быстрая кровавая капель запятнала снег угрожающе-яркими алыми пятнами, и у князя явственно шевельнулись волосы на голове. Алые ручейки змеились по мечу, собираясь на острие в единую струю, а когда меч вещим указателем пронзил ночь в восточную сторону, Лесияра ощутила в руке дрожь. Кровь захлестала так, что Искрен отшатнулся, а княгиня с изумлением поняла, что трясётся не её рука, а сам меч гудит от натуги. Никогда прежде клинок так себя не вёл, и Лесияра на несколько мгновений окаменела. Нарастающий гул отдавался под сводом её черепа, втекая ей в голову зловещим эхом и расползаясь по плечам паутинно-мерзкими волнами мурашек.

«Что за…» – начала было княгиня.

Высокий, хрустально-светлый звон вонзился ей в сердце… Это был голос меча, который сам собою разлетелся на куски – в руке Лесияры осталась только рукоять с обломком клинка. Это зрелище накрыло княгиню колпаком горестного ужаса, как если бы она увидела разом всех своих любимых и близких обезглавленными. Обломок торчал нелепо и жутко, а вместе с ним треснуло и сердце Лесияры… Её колени подогнулись и впечатались в окровавленный снег. Губы Искрена шевельнулись, но княгиня ничего не слышала из-за вопля в своих ушах – острого, кровавого, язвящего. Кричало всё: тёмное небо, деревья, звёзды, снег… Свиваясь воронкой, крик засасывал душу, корёжил и уродовал её.

Первой ласточкой сквозь вселенную чёрной боли пробилась мысль: не ранили ли кого-нибудь обломки? Найти, срочно найти и собрать дорогие останки, перерыть снег хоть во всём лесу, а найти! Озираясь плывущим от солёной пелены взглядом, Лесияра поднялась на ноги… Чу!.. Что-то сияло прохладно-лунным, серебристым светом. Что это? Звезда, сорвавшаяся от горя с неба? Метнувшись к источнику света, Лесияра запустила в снег дрожащие пальцы и едва не порезалась: на её ладони в лужице талой воды сиял горячий обломок клинка – острие.

Как безумная, Лесияра металась по поляне, выискивая в снегу мерцающие обломки. Она сама нашла ещё два, третий ей поднёс Искрен, чьего голоса она всё ещё не слышала, оглушённая всеохватывающим скорбным криком.

…Голоса зятя она не слышала, а вот жалобный скулёж, срывающийся в хрип, пробился к её заложенным ушам: к ней шагал бледный княжич Ростислав, неся на вытянутых руках раненого медвежонка. В боку пушистого малыша торчал ещё один обломок меча, чудом не угодивший в княжича.

«Что это? Откуда? – услышала она наконец прерывающийся от волнения юношеский голос. – Спасите его, сделайте что-нибудь! Он же умрёт!»

Страдания маленького зверька, стонавшего и пищавшего голосом человеческого младенца, окончательно сдёрнули с души Лесияры кокон глухоты и горестного онемения. Сердце облилось горячей волной боли, а руки княгини обагрились звериной кровью.

«Сейчас, – пробормотала она, принимая детёныша у Ростислава. – Иди сюда, маленький… Прости, прости меня!»

«Спаси его, государыня Лесияра, – со слезами в голубых глазах умолял княжич. – Он же такой маленький, только на свет народился, ему рано умирать!»

Лесияра делала всё, что могла. Обломок привнёс в рану совсем немного оружейной волшбы – всего двух «червей» она поймала и вытянула из истекающего кровью беспомощного тельца. Если бы не целебная сила, которой белогорская княгиня сразу же окутала кроху, его рана была бы смертельной: обломок длиной в полтора пальца вошёл в его бок почти полностью. Кровь унялась, малыш задышал ровнее, и Лесияра отдала его Ростиславу:

«Всё, через пару дней будет здоров. Устрой его удобно, в тепле и полном покое. Кушать ему нельзя, пока рана не заживёт, только язычок водой можно смачивать».

Бережно приняв медвежонка у княгини, юноша ожесточённо процедил:

«Ненавижу травлю… Хоть плетьми меня сечь прикажи, а не поеду больше с тобою!»

Взгляд, которым он обменялся с Искреном, сказал Лесияре о многом. Бросив эти дерзкие слова своему облечённому властью родителю, Ростислав убежал с медвежонком, а Искрен покачал головой.

«Звериную травлю не любит, оружия боится, – хмыкнул он. – Его бы в светлицу, за рукоделие – там, с девками, ему самое место. Старшие мужчинами выросли, а этот… Тьфу!»

«Мужчину мужчиной делает не любовь к кровавым забавам, друг мой Искрен, – сказала Лесияра. – Мальчик любит зверей, а ты пытаешься заставить его их убивать… Так ты из него воина точно не воспитаешь».

Больше в снегу ничего не светилось, и она, не церемонясь, пошла по шатрам. Шестой осколок застрял в подушке, на которой спал крепко выпивший старший княжич Велимир, а последний, седьмой, она долго не могла найти, пока не заглянула в шатёр к главному княжескому ловчему. Тот сидел бледный, с мокрым пятном на груди и блестящей от капель курчавой тёмно-русой бородой, а в руке сжимал кубок.

«Н-н-ни х-хрена себе опохмелился», – заикаясь, выдавил он.

В боку золотого, украшенного драгоценными камнями и жемчугом кубка торчал последний осколок меча, на который ловчий таращился круглыми от оторопи глазами. Выдернуть его удалось только клещами.