В малом жанре

Отец дал посмотреть и мне; прицел разогретый и чуть размягчевший от тепла. Пол по-утреннему холодит пятки, половик скомкался под стулом. Отец откатил стул в сторону, но ружье из рук не выпускает. Сперва я вижу только кругляш вырубки за выкосом, куда захаживал лось пожевать молодой поросли, но потом ствол оказывается у меня в руках, и там, чуть пониже, поближе, — там те птицы, которых увидел отец. Два долговязых журавля вышагивают, красуясь и ничуть не боясь собак, которые будто и не по ним лают.

Мама подошла к двери, втирая крем в короткопалые, почти как звериные лапы, руки.

— Не стреляй журавлей! — просит она. — Пожалуйста, не стреляй.

Но отец:

— А как же я те псов усмирю?

Он подмигивает мне с ухмылкой — мол, сейчас мать заведется! — но она застыла на месте, устремив взгляд прямо перед собой, на залитую солнцем комнату и на нас, и приоткрыв рот, как будто слова застряли на полпути. Так и стоит в дверном проеме, одетая в ночную рубашку с голубой отделкой, а отец повернулся обратно к окну, прилаживая приклад к мясистому плечу.

Но журавли уже снялись с места.

Сосед, как раз проходивший мимо поля в нашу сторону, замер с открытым ртом, глядя на журавлей, набирающих высоту прямо над ним.

— Что твои лошади! — говорит он потом, за кофе.

Что твои лошади, только с крыльями. Вот так. А отец:

— Ты у меня на мушке был, так и знай. Кабы нажал — так и все!

Иногда они уезжали, оставляя нас с мамой в покое, и тогда мы могли заниматься своими делами сколько душе угодно. Хочешь — разбирай и чисти вытяжку на кухне, а хочешь — мой унитаз до блеска. На кухне линолеум под пробку. Над головой гудит лампа дневного света, в ее колпаке темнеют мушиные тельца. Бурый узор на обоях вьется цветочными гирляндами от пола до потолка. Обои плотные и местами отклеиваются на стыке полос, но на это никто не обращает внимания. На длинном кухонном столе лежит жирная взъерошенная сойка, совсем мертвая, — она угодила под колеса машины, а рядом валяются два пышных и рыжих беличьих хвоста с обломком кости на конце. Все это припасено для наживки. На обеденном столе отец с соседом оставили крючки, лески и грязные кофейные чашки.

Я завтракаю бананом и хрустящим ржаным хлебцем с маслом и ломтиками колбасы, брошенными на разделочной доске. Мама стоит у окна и смотрит вслед удаляющемуся пикапу, допивая кофе. Машина исчезла в облаке дорожной пыли, небо абсолютно чистое. Мама позавтракает позже, сперва вымоет посуду.

Теперь пора заняться шторами. Мама тянется вверх, стоя на стуле, чтобы снять их и отправить в стиральную машину, а затем горбится, взобравшись на стол, чтобы снять занавеску, прикрывающую кухонные шкафы. Место старых штор должны занять новые, глаже водной глади, с рисунком из голубых цветов. Еще немного — и они заколышутся от дыхания летнего ветра у открытого окна, затянутого сеткой от комаров. Отец и не заметит — ему что, пусть мать творит что взбредет в голову, лишь бы при нём не маячила в окнах со своими шторами и не рылась в шкафах с бельем. Потому что:

— Этакая баба — чистоплюйка, ей бы токо драить, а мужику опосля и шагу не ступить в башмаках, тут же вой подымет…

Что-то вроде того.

Но мама все же отпаривает шторы глаже гладкого, чтобы смотреть потом, как они колышутся у открытого окна, и в этом ее радость.

Пока она гладит, я мою окна. Мушиный помет приходится отскребать столовым ножом, а дохлых насекомых выметать из междурамья. Стекла моются со скрипом, мыло пахнет ненастоящим зеленым лимоном. Под конец мы вытираем стекла досуха старыми газетами, как всегда делала бабушка в Финляндии.

Мы как дети, озорничающие без оглядки. Но того, что принадлежит дому, мы не трогаем, это не наше. Ведь мы новенькие. Мать приехала в шестидесятые из Омоссы, что к югу от Васы, а я появилась еще позже. Так что мы ходим как на цыпочках среди всего этого нерушимого и пальцем не трогаем. На кухонной лавке лежит дедова подушка, пропахшая табаком и потом, чтоб отец мог прилечь отдохнуть, когда захочется, так что подушку ту мы не трогаем, хоть и… Но шторы мы меняем, потому что их и раньше меняли, и пол маме позволяется драить, сколько заблагорассудится, потому что этого отец вообще не замечает. Да и ненадолго это — оглянуться не успеешь, как все опять. И характер его мать уже знает и не горячится понапрасну. Пока они на рыбалке, в доме красота и чистота — вот уже и хорошо.

Выдвинув плиту, чтобы пропылесосить у стены, мы нашли черный катышек в коконе серой пыли. Должно быть, там когда-то прятался какой-то из щенков. Отец ведь иногда приходит домой с новым щенком и большими надеждами. Это всякий раз праздник, полный ожиданий и угощений, вроде ломтиков колбасы прямо с ладони. Новый щенок — всегда царь. Отец кичится родословной и наследственностью и, подняв кутёнка до самых висевших на стене лосиных рогов, громыхает: «Гав! Гав!» — так, что тот со страху поджимает хвост к животу, а в отцовские рукава течет моча.

— От сикач!

Но проходит какое-то время, и щенка выпроваживают.