В мае сорок пятого

— Слух идет. — Сарыкин снял пилотку, пригладил реденькие волосы. — Поначалу баб и нас, старослужащих, по домам распустят, а там, глядишь, и другим черед подоспеет.

— Другим — да, — уныло согласился Петька. — А мне и ему, — он кивнул на Семина, — еще трубить и трубить.

— Ты тоже с двадцать шестого? — обратился к нему Сарыкин.

— Ну.

— Выходит, зеленые вы оба.

Андрей и Петька переглянулись. Они считали себя умудренными жизнью, все повидавшими и все познавшими, с пренебрежением говорили о своих сверстниках, не нюхавших пороха, и даже на взрослых мужчин в гражданской одежде посматривали свысока.

— Зеленые, — повторил Сарыкин, — хотя и пришлось вам хлебнуть. Небось, мерекаете сейчас, — городит дядя Игнат, хрен старый.

— Ничего подобного, — пробормотал Семин и покраснел, потому что ефрейтор сказал правду.

— Мерекаете! — Сарыкин усмехнулся. — Вот когда воротитесь домой, поженитесь, обзаведетесь детишками, тогда, глядишь, поймете, что такое настоящая жисть.

— Уже поняли, — сказал Семин.

Сарыкин помотал головой.

— Война — не жисть. Жисть — это когда пашут, камни кладут, за скотиной смотрят, ситец выделывают. А война — это... — Не найдя подходящего слова, он пошевелил пальцами. — Будь моя воля, я бы всех, кто войну зачинает, кверху ногами вешал.

— Как Муссолини? — Семин хотел показать свою осведомленность.

— Вот-вот, — Сарыкин кивнул. Помолчав, добавил: — Я, мальцы, уже душой дома, в деревне. Прикрою глаза — детишков вижу. Четверо их у меня — парень и три девки. Самой старшей восемнадцать исполнилось, а парню аккурат через месяц четырнадцать будет. Если с демобилизацией задержки не произойдет, как раз подоспею. Вот я и решил к знакомому писарю сходить вроде бы как на разведку. Они, писаря, все знают, потому что около начальства.

— Завтра можно сходить, — сказал Андрей.

— Уговор на сегодня был, — возразил Сарыкин.

— Жаль.

Ефрейтор посмотрел на фляжку.

— Не горюйте, мальцы? Вам же больше достанется.

Петька отстегнул фляжку, протянул ее Сарыкину:

— Отведайте, дядя Игнат?

Тот бережно принял фляжку, отвинтил крышку, понюхал:

— Хлебный?

— А еще какой бывает? — полюбопытствовал Семин.

— Темнота? — опередил Сарыкина Петька. — Самогон из всего гонят.

— Самый лучший — хлебный! — сказал ефрейтор.

Он обтер горлышко рукавом, запрокинул фляжку над головой и долго не отрывался от нее.

— Хорош! — объявил он, возвращая фляжку Петьке. Заметив в глазах Андрея беспокойство, добавил: — Не тревожься, малец. Мне этого добра много требуется, чтоб опьянеть. А вы поаккуратней будьте. Самогон крепкий — градусов шестьдесят. Овсянин насчет этого дела строгим. Заметит, что в хмелю, взыскание наложит. Один раз он даже меня не помиловал.

Петька встряхнул фляжку.

— Немного тут осталось.

Сарыкин усмехнулся:

— Жалеешь, что угостил?

— Это я так, к слову, — поспешно сказал Петька.

Сарыкин погрозил ему пальцем. Его нос приобрел лиловатый оттенок, глаза влажно заблестели.

— Веселого вам гулянья, мальцы? — сказал ефрейтор и зашагал прочь.

Петька откупорил фляжку заглянул внутрь.

— Здоров пить дядя Игнат — меньше половины осталось.

— Достаточно с нас.

— Охота как следует обмыть.

— Учти, — предупредил Семин, — без закуски я пить не стану. Надо хоть кусок сала раздобыть.

— На кой оно нам? — Петька ухмыльнулся. — Рыбы наловим.

— Как?

Петька извлек из кармана четыре «лимонки».

— Шарахнем в реку — вот тебе и уха!

Семин вспомнил, как две недели назад во время последнего артналета три снаряда угодили в реку, замутив воду. На поверхность тотчас всплыли брюхом вверх рыбешки. Петька сказал тогда, лизнув языком пересохшие губы: «Голыми руками бери. Кабы не обстрел, сиганул бы за ними».

...Река петляла по лесу, уходила то вправо, то влево, иногда становилась очень узкой. В этих местах вода вспенивалась, переливалась с журчанием через позеленевшие камни и покрытые слизью коряги. Берега были обрывистыми, деревья подступали к самой воде. Виднелись корни, судорожно вцепившиеся в землю. Изредка попадались самодельные мосточки — перекинутые с берега на берег бревна.

День был ветреный, прохладный, совсем не такой, каким он был пять дней назад — девятого мая. За эти пять дней погода менялась несколько раз. Иногда сияло солнце, но чаще небо заволакивали тучи и начинался дождь — мелкий, по-осеннему холодный. И тогда смолкали птицы, деревья стояли понуро, с влажных листьев стекали капли, в полураспустившихся одуванчиках застывала, будто ртуть, вода. Когда же с утра было солнце, все — деревья, трава, птицы — оживало. От прогревшейся земли поднимался пар, листья и трава быстро подсыхали, птицы не смолкали ни на минуту.

Каждый день бойцы прочесывали лес — то один квадрат, то другой, то третий. Немцев больше не встречали.

— Все, — утверждал Петька. — Видать, пять дней назад мы последних поймали.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, — возражал Сарыкин.