В лабиринтах судьбы

– Милиция. Девчонка из нашей группы. Имя у неё такое. Папа – милиционер с большим стажем. А она родилась аккурат 10 ноября – в День милиции. Вод предок и наградил её таким имечком. Отчество, как будто в отместку, подогнано под имя – Анфилофьевна. Милиция Анфилофьевна. Но она не унывала, не ругала отца за экстравагантность. Бой – девка, заводила наша и проказница. Вышла Милиция на сцену с гитарой и запела:

– Да я пьяна, я водку пью,

А протрезвев, – рыдаю.

А мне всего семнадцать лет,

А я уже как осень.

– Видел бы ты этого очкарика! Вскочил с места, руками замахал. Потом начал кричать что-то. А у Милиции не голос – голосище. Его крики утонули в песне. Получилось, как в немом кино: гримаса на лице и беззвучное шевеление губ. Парни из зала кричат: «Эй, ты, чистоплюй! Не мешай слушать! Дёрни из зала!» Ну и прочие угрозы. А наш инструктор не унимается. Тогда деревенские парни взяли его на руки и вынесли из клуба.

Глаза Катерины повлажнели и блестели как-то по-особенному. Она взяла ложку, помешала ею в котелке. Ароматный дух варева завис в воздухе и невольно выдавил у Сергея голодную слюну.

– Серёжа, подай, пожалуйста, тарелки, – попросила Катерина. – Похлёбка готова.

– Вовремя я подоспел, однако, – послышался за спиной голос.

Сергей и Катерина разом обернулись: перед ними стоял отец Сергея. Катерина изменилась в лице, слегка побледнела.

– Мир шалашу вашему, – Степан помедлил, потом первым протянул руку сыну.

Оба неловко обменялись рукопожатием. Степан присел у костра, достал трубку, с которой не расставался никогда, набил табаком из кисета, задымил.

– Страдавать надумал? – спросил он Сергея, пристально заглядывая в лицо.

– Да, надумали, – коротко ответил тот.

– Уж не корову ли собрался заводить?

– Ты угадал: именно корову.

Отец словно бы и не замечал скованности сына и продолжал спрашивать, рассуждая вслух.

– Корова – это хорошо. Молоко, сметана, творожок – всегда востребованы на столе. Только поздновато сейчас страдавать-то, трава соки потеряла.

Он взял пучок травы, скрутил жгутом и переломил через ладонь.

– Не выступает зелень-то на руке. Всё одно, что солома. Удои малы будут.

– Нам хватит. С соками накосим следующим летом.

– Ну-ну. – Старик крякнул неопределённо, воткнул в рот трубку.

– Катерина, ты обед-то сварила? Сходила бы зверобою нарвала. Уж больно нравится мне чай с этой травкой. В моём котелке и заварим, в нём дух особенный.

Катя, будто только и ждала распоряжений от свёкра. Привстала и, молча сверкнув глазами, направилась к берегу.

– Ты вот что, сынок, – заговорил отец, проводив взглядом Катерину. – Хошь, серчай на меня, хошь, не серчай – это твоё дело, а разок, всё-таки, выслушай меня, наберись терпения.

Сергей сидел неподвижно, уставившись в огонь.

– Я ведь тоже могу быть в обиде на тебя, коль на то пошло, – чмокая трубкой, неторопливо начал Степан. – Рассуди сам: ты ушёл из дому, не сказав мне ни слова. Будто и не было у тебя отца, будто и не жил ты в моём доме. Неужто, враги мы с тобой?

– Ты зачем пришёл? – не меняя позы, оборвал отца Сергей.

– Не кипятись, сынок, отвечу и на этот вопрос. Выслушай до конца.

Трубка Степана отчего-то угасла, он постучал ею о каблук сапога и вновь разжёг.

– Стоит ли враждовать от того, что невестка свекрови не понравилась? Это старый вопрос, Серёга. Не припомню случая, чтобы сноха с первых дней попала в объятья свекрови. Не было такого и не будет никогда. Потому как кровь разная. Не родная.

– Не о том ты говоришь, батя. Прекрасно ведь знаешь – не о том.

– О том, сынок, как раз о том. Отчего мать разгневалась? От того, что верховод наш, Гайворонский, сукиным сыном оказался. Так? Так. Народ, опять же, зароптал. А коль повесился изверг – на кого роптать? На дочь его, Катерину. Всем обществом, стало быть. Надо же бабам отрыгнуть свою злобу, такое уж это племя. А тут ты ушёл к ней, до утра. Трудно такое сразу перемолоть. Признаться, и я вознегодовал поначалу-то. Потом остыл. Пошто, думаю, дочь должна искупать отцовский грех? Пошто должна нести его крест? Рассуждаю так про себя, а у самого из головы не выходит: невиноватая – ладно, отчего ж про золото молчит?

– И ты о нём. Какое золото? Откуда?

– То, что отец ей оставил.

– Тебе доподлинно известно о нём?

– А то нет. Катюхин отец перед тем, как удавиться, сам сообщил.

– Тебе лично?

– Не-ет, Трофиму и Петру. Им я верю: народ не болтливый, утки в небеса не запустят.

– Катерина не ведает ни о каком золоте, батя.

– И я так кумекаю про себя. Но золото-то существует, однако…

– И что? Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, ровным счётом ничего. А вот спросить – хочу.

– Ну?

– Вдруг оно возьмёт, да и отыщется? Что с ним делать-то будешь?

Сергей не ожидал провокационного вопроса, опешил.

– К-как… что?

– Что?

– Сдам… государству.

– Госуда-арству, – передразнил Степан сына. – Ты хоть представляешь себе, какое это золото?

Сергей вопросительно поднял брови.

– Зубы людские, ничего другого быть не может. Драгоценности забирали немецкие офицеры, а эти, – Степан сплюнул, – у мертвецов во рту ковырялись.

Оба замолчали.