В колхозной деревне

— И совсем не ворую! Я просто взяла. В счёт трудодней своих взяла, — вскипела дородная, с круглым безбровым лицом Матрёна.

— Матрёна! — веско оборвал её Чупров.

— Чего Матрёна? Чего ты-то пристал? Чего обидчику потакаешь?

— А то! С работы сниму!

— Как же с работы? Мы-то на несчастный грош возьмём, нас и шпыняют. А тут тысячи загребают, да всё с рук сходит. С работы! Сам-то, небось, пригрелся на тёпленьком местечке.

— Кто пригрелся, кто загребает? — глухо спросил Чупров.

— Не слепые. Всё видим!

— Не бреши! — С потемневшим лицом Чупров повернулся, а вслед ему летело:

— У самого, небось, рыльце-то в пушку! «Не бреши» ещё!

Попрежнему на крышах и на деревьях шумели воробьиные базары, попрежнему тянуло не по времени весенним горьковатым запахом, но счастливый день кончился для Чупрова.

Он пришёл в свой кабинет, выдернул нижний ящик стола и крикнул злобно:

— Никодим!

Появился Никодим Аксёнович. Чупров показал глазами на пустой ящик, скрипнул зубами:

— Дела своего не знаешь, старый пёс!

— Денег нет, должен скоро Пашка привезти.

Чупров впился взглядом в косо сидевшие на носу очки. За ними бегали выцветшие стариковские глаза. В них был и страх, и бессильная злоба, и нагленький, трусливый вызов.

Оба нуждались друг в друге, но ненавидели один другого. Смертельно ненавидели!

Отпотевшее оконное стекло обволокла снаружи чёрная зимняя ночь. Чупров сидел за столом. Он был один во всём доме. Когда он садился так, ставил перед собой бутылку, Федотовна боялась оставаться с мужем с глазу на глаз, уходила к соседям.

Вечера — самое страшное время. Днём хоть и приходилось прятать от людей глаза, но всё же он был не один: заботы заполняли голову. А тут — четыре стены да чёрные, мокро поблёскивающие стёклами окна, Один!

«Вот тебе и колхоз, жизнь по-семейному. Вот уже и на сепараторке воруют масло. Эх! Что там думать! Выпьем, Иван Чупров!»

Он наливал полный стакан, опрокидывал, тряс головой и снова сидел неподвижно, снова в голову лезли обрывочные мысли.

«Говорят: рыба гниёт с головы. Но как получилось? Разве я хотел плохого? Не хотел! Э-э, что там! Опять оправдываюсь. Хватит, надоело! Ещё стаканчик, Иван Чупров».

Чупров наполовину опорожнил бутылку, начинал уже пьянеть, как за дверями послышался шум. Без стука, склонившись в низких дверях, бараньей шапкой вперёд, шагнул через порог Бессонов. Он разогнулся и негромко сказал:

— Здравствуй, Иван!

— Никита?

За Бессоновым вошёл Алексей, за Алексеем — Рая, нерешительная, неловкая, по-настоящему чужая в чужом доме. После всех проскочила Федотовна, суетливо принялась расстёгивать шубейку. В её суетливых движениях чувствовалась радость: и Рая пришла, с мужем! И гость-то какой! Никита Кузьмич! Он всё обернёт по-старому. Он может, всё может!

Бессонов снял полушубок и шапку, повесил их около дверей на гвоздь, пригладил ладонью волосы, подошёл к столу, присел.

— Поговорить хочу. Одним нам остаться или как? — спросил он.

Чупров молчал.

— Ну?

— Что говорить? — Чупров, не глядя на Бессонова, потянулся к бутылке, налил в стакан. — Вот! — Голос его скрипуче сорвался. — Вот, выпей, Никита. Выпей за помин души своего друга, председателя колхоза Ивана Чупрова. Вып-пей!

Рука Чупрова задрожала, водка полилась через край стакана по пальцам на стол. Чупров поспешно поставил стакан, прижался лицом к судорожно сжатому кулаку. Под электрическим светом в его густых волосах блестела седина. Стало тихо.

Федотовна, схватившись за голову, неподвижно замерла.

Молчал за столом Чупров, молчал Бессонов, молча стоял в стороне Алексей, текли слёзы по лицу Раи. Что говорить — всё было ясно!

Г. Троепольский СОСЕДИ Рассказ

Пожалуй, не каждый в селе скажет, где живёт Макар Петрович Лучков. Но только произнеси «Макар-Горчица» — любой младенец укажет путь к его хате. Почему такое прозвище ему дано, не сразу сообразишь, но колхозник он по всем статьям приметный. Главное, работает честно. Пьянства за ним никогда не замечалось, но годовые праздники он справляет хорошо, прямо скажем, совсем не так, чтобы лизнул сто грамм — да и язык за щёку. Нет. Например, за первое и второе красное число майского праздника литра три-четыре самогонки он ликвидировал полностью. При этом говаривал так: «Попить её, нечистую, всю, пока милиционер не нанюхал». И, правда, выпивал всю. Однако сам Макар Петрович никогда самогонки не гнал, а обменивал на свёклу без каких-либо денежных расходов. В компанию большей частью он приглашал соседа, Павла Ефимыча Птахина. В таком случае он говорил жене Софье Сергеевне:

— Сергевна-а! Покличь-ка Пашку Помидора.

Та никогда не перечила — знала, что раз праздничное дело, то Макар обязан «попить всё». Павел Ефимыч приходил. Приносил с собою либо бутыль, либо кувшин, заткнутый душистым сеном или чебрецом, завёрнутым в чистую тряпицу, и говорил степенно и басисто:

— С праздником, Макар Петрович!

Он ставил кувшин на лавку, снимал фуражку, разглаживал обеими руками белёсые волосы, заправлял украинские усы, но пока ещё не садился.