В колхозной деревне

— Вот вы, товарищ Черкашина, критику тут наводили. Опытное поле у вас тесное, развернуться негде… Так в чем же дело, товарищ Черкашина? Милости просим. Покупайте билет за семь сорок и пожалуйте к нам в колхоз имени Пушкина. От станции два километра, земли пахотной пять тысяч гектаров, сеем пшеницу, рожь, гречиху, овес. Развертывайтесь в свое удовольствие. Дети есть — забирайте с собой, муж — и его примем. Квартиру вам найдем наилучшую, помощников подберем… — Варя лукаво оглядела делегатов, подморгнула и вдруг протянула мне с трибуны руку. — Ну что ж, товарищ Черкашина, как вас по имени, отчеству, не знаю… по рукам, значит?

В зале одобрительно зашумели и все посмотрели в мою сторону. Кто-то засмеялся:

— Ну и Кивачева… Дипломат. Ловко подъехала.

— Вас спрашивают, чуете?.. — наклонилась ко мне соседка. — Да вы не робейте. Пушкинцы — народ исправный, смелый. С ними не пропадешь.

Я подняла руку, точно школьница в классе. Варя, забыв о председателе, постучала по трибуне, призывая всех к порядку, и я сказала, что охотно поработаю в колхозе агрономом.

Мне шумно зааплодировали.

В перерыв Варя Кивачева встретила меня в буфете, усадила в угол за столик, заказала две бутылки фруктовой воды, пачку печенья и принялась рассказывать, как давно их колхоз добивается от области агронома, но агрономы, как видно, «народ дефицитный, на вес золота».

К нашему столику подошел приземистый мужчина с густыми картинными усами.

— Скрепляете, так сказать, союз труда и науки. Доброе дело. Только не тот сорт горючего выбрали… Он принес две бутылки пива и подсел к нам.

— Андрей Егорыч Усов, — познакомила меня Варя. — Бригадир из соседнего колхоза. Мы с ним второй год соревнуемся.

— Верно, — подтвердил Усов. — И опасная соперница, скажу вам. Все бегала, опыт перенимала, «покажи да расскажи, Андрей Егорыч», а в этом году раз-раз — и в дамки. По озимой пшенице выше всех по району взвилась. Смела. Мне уж проходу не стало: «Усов на пенсию собрался». Ну, погоди, молодица, новый год, он свое покажет.

— Непременно покажет. Я, Андрей Егорыч, урожай по пшенице думаю еще поднять пудов на тридцать. Будете со мной соревноваться?

— Посчитаем, посмотрим, — уклончиво ответил Усов. — Ты лучше об урожае гречихи подумай. Скучная у вас картина получается.

— Это верно, — согласилась Варя. — Не везет нам с гречихой.

Она налила пива в стаканы, чокнулась и пристально поглядела мне в лицо.

— А вы… вы по-серьезному в колхоз решили? Не передумаете?

— А вы как считаете?

— Я ведь это к тому… Слово-то с трибуны, оно легко идет, как по маслу. Все же у вас город, культурная обстановка…

— Теперь уж никак невозможно вспять идти, — Андрей Егорович пригладил усы. — Вспрыснуто… Навек закреплено.

В институте, узнав из газет о моем критическом выступлении на совещании, были немало удивлены. Пальчиков пригласил меня к себе в кабинет.

— Я абсолютно с вами согласен, товарищ Черкашина. Все, что вы сказали, — святая правда. — Он погладил газету и поднял на меня свое благообразное лицо. — Но, понимаете, вы сделали не то ударение, не тот акцент… На таком совещании, как вчера, надо было рассказать о целях нашего института, о наших планах, так сказать, заинтересовать людей, привлечь их внимание. Вы же, как видно, недостаточно продумали свое выступление.

— Простите, Аркадий Сергеевич, говорила, как думала.

На другой день я подала Пальчикову заявление с просьбой отпустить меня в колхоз. Весть об этом распространилась среди сотрудников с необыкновенной быстротой. На фоне довольно ровной и безмятежной жизни института даже это небольшое событие выглядело сенсацией.

— Позвольте, — заметил Пальчиков, прочтя мое заявление, — а книга, что вы начали писать с мужем? Если бы Николай Григорьевич был жив, разве он позволил бы вам покинуть институт?

Я напомнила Пальчикову, что вот уже три года я занимаюсь чем угодно, но только не книгой.

— А потом… Вы же сами были не большим поклонником нашей работы.

— Я, конечно, критиковал. В ней много неудачного, спорного. Но надо работать, работать…

На утро новая весть разнеслась по институту. Еще четыре человека подали заявление о переходе в колхозы: Репинский, Поспелов и супруги Кручинины. Последние более всех поразили сослуживцев. Пожилые (каждому из супругов было за сорок), они уже имели взрослых детей и работали в институте с первых дней его существования.

— Это что же делается, товарищ Черкашина? — вновь заговорил со мной расстроенный Пальчиков. — Мало того, что вы сами уходите, да еще других подбиваете. Так у меня весь институт на травку пожелает, на лоно природы.

Я поклялась, что ни с кем не говорила ни слова.

— Понимаете, в какое вы меня положение ставите? Вы только что выступили с критикой руководства… и вдруг уходите. У людей может создаться впечатление, что я выживаю вас, травлю.

— Но я ж по доброй воле заявление подала. Об этом все знают…

— Все это так… Но понимаете… слухи, кривотолки. — Пальчиков вдруг вышел из себя и потряс руками. — И вообще я категорически возражаю. Сейчас же буду писать в министерство и надеюсь, что меня там поддержат!