В колхозной деревне

В глухую полночь спина неожиданно начала подавать признаки жизни.

Сперва сосед тихо покряхтел и повздыхал, потом произнес отчетливым шепотом:

— Ох, как плохо!.. Ой-ёй-ёй, как плохо… — Немного спустя он возразил самому себе: — Нет… хорошо… — И, наконец, тем же шепотом заключил: — И очень хорошо и очень плохо…

Я кашлянула и включила свет. Человек повернулся, и прямо перед собой я увидела голубые прозрачные глаза и пушистые ресницы незадачливого оратора.

Он вздохнул и сел.

Лицо его поразило меня странной смесью выражений: в нем была и радостная решимость, и безнадежная отчаянность человека, на все махнувшего рукой, и подлинное страдание, и какое-то полуюмористическое отношение к этому страданию. Бросалась в глаза еще одна особенность: вся верхняя часть его лица с большими задумчивыми глазами и девичьими ресницами казалась излишне мягкой, женственной, но это впечатление как бы уравновешивалось энергической нижней частью лица: подбородок был волевой, линия крупного рта была тверда, и очень хороша была улыбка, скорее, не улыбка, а усмешка, та веселая, быстрая и чуть ироническая усмешка, которою умеют усмехаться над самим собой и над трудностью своего положения только люди, обладающие ясным умом и веселым мужеством…

Бывает так, что нечаянному спутнику открывают то, что не открыли бы и лучшему другу. Тишина ли дорожной ночи располагала к беседе или чувства настолько перенасыщали моего спутника, что сами собой «выпадали» в виде слов, подобно тому, как сами собой выпадают соли из перенасыщенного солевого раствора…

Не знаю, что было причиной, только сложная история нескольких людей прошла передо мной за эту ночь.

— Сейчас мне все ясно, но окончательно прояснилось совсем недавно… — так начал мой спутник. — Тогда… на трибуне… вдруг все сразу поднялось передо мною… Все концы сошлись в один узел… Увидел я все в целом тогда… а понял… еще позднее… Но вам я стану рассказывать так, как мне представлялось в то время…

Видимо, он боялся, что мои слова и движения оторвут его от потока его горячих воспоминаний, и поэтому повел рассказ, полуотвернувшись от меня к окну, словно говорил не мне, а оконному стеклу, то глянцевито-черному, то пересеченному летящими мимо огнями станций и полустанков…

— Кончил я техникум по сельхозмашиностроению… Как отличника учебы, бывшего тракториста направили меня директором МТС… Пока учился, все было, что полагается: и Маяковского декламировал — «Слушайте, товарищи потомки», и пел «Чому ж я не сокіл», и играл левую полузащиту в сборной города. И, главное, был убежден, что как только кончу учиться, так сейчас же начну совершать разные трудовые подвиги и героические поступки!.. Но в Журавинской МТС, куда меня направили, никакого героизма не требовалось. Степь у нас хлебная, МТС в районе раскиданы в степи просторно, все не плохие, и все идут «ухо в ухо». Наша от других не отставала! Договора из года в год выполняла, и горючее из года в год экономила, и шла на добром счету в области… Одним словом, никаких таких условий для героизма мне предоставлено не было, — чуть усмехнулся мой спутник. — Были, конечно, у нас и трудности и отстающие колхозы, да ведь где их не бывает? Преодолевать эти трудности мне, тогда еще первогодку в МТС, помогали мои товарищи. А народ у нас подобрался интересный. Партийное руководство осуществлял мой ровесник Федя. Пять лет назад был трактористом, а за эти годы вымахал, как подсолнух вымахивает над тыном. Партийную школу кончил, и такая в нем страсть к партийной работе, словно это от природы в него заложено.

Когда он пришел в Журавинскую МТС, отставала она от соседних, директор был слабый. Федя вместе с главным инженером добились того, что наша МТС догнала соседей. Что касается лекций по теоретическим вопросам, так Федя считался первым лектором в районе.

Огорчала его собственная молодость и неудачная наружность. Вернее, чересчур удачная: он у нас этакий «русский молодец», кровь с молоком, русые кудри.

Иной раз он с жаром и старанием делает доклад о международном положении, а трактористки после доклада вместо вопросов поют ему тихонько: «Парень молодой-молодой, в синей рубашоночке, хорошенький такой!..» А он человек серьезный, сосредоточенный, ему обидно и досадно.

— Черт ее знает, что у меня за видимость! — говорит. — Ванька-ключник какой-то… Приключится же у человека такое противоречие между формой и содержанием… Хоть уксус пей от румянца!..

Главный агроном наш, Игнат Игнатович, — старый практик, из давних украинских переселенцев. Ехали когда-то в наши места бедняки с Украины… Игнат Игнатович еще мальчишкой лепил первую в нашей степи мазанку, а теперь у него знаменитый в районе сад, куча детей и внуков. Сам он круглый, румяный, жена Домаша круглая, румяная, и дюжина внучат катается вокруг него, все, как один, круглоголовые, тугощекие. Он их всех оптом кличет «гарбузами».

Но, пожалуй, самым интересным человеком в нашей МТС был Аркадий Петрович Фарзанов, исполняющий должность главного инженера.