В каждом сердце – дверь

Девушка была высокая, тоненькая, гибкая, на вид не старше семнадцати. В глазах и в линии рта было что-то не до конца оформившееся, и это придавало девушке вид незаконченной картины, которую художнику еще предстоит дописать. Она была вся в черном (черные джинсы, черные высокие ботинки с маленькими черными пуговицами, протянувшимися ровным солдатским строем от носка до икры) и белом (свободная майка на лямках, нитки искусственного жемчуга на обоих запястьях), и только хвостик на затылке перехвачен лентой цвета гранатовых зерен. Волосы у нее были белые, как кость, и по ним разбегались черные ручейки — будто нефть, разлитая по мраморному полу, а глаза были совсем светлые, как льдинки. Она щурилась от солнца. По ее виду можно было подумать, что она давно не видела солнечного света. Маленький чемоданчик на колесиках был ярко-розовый, разрисованный ромашками. Совершенно очевидно было, что купил ей его кто-то другой, а не она сама.

Девушка приставила ладонь козырьком к глазам, взглянула на стоящий перед ней особняк и остановилась, увидев вывеску над крыльцом. «ДОМ ЭЛЕАНОР УЭСТ ДЛЯ ТРУДНЫХ ДЕТЕЙ», гласили большие буквы. Ниже, помельче, было добавлено: «ПОСТОРОННИЕ КОНТАКТЫ, ПОСЕЩЕНИЯ И СПРАВКИ ЗАПРЕЩЕНЫ».

Девушка заморгала. Опустила руку. И медленно пошла к крыльцу.

В доме, на третьем этаже, Элеанор Уэст опустила штору и сразу же направилась к двери. На вид это была хорошо сохранившаяся дама лет шестидесяти, хотя на самом деле ее возраст уже приближался к ста: путешествия в страну, где она раньше была частой гостьей, сбили внутренние часы, и время теперь гораздо медленнее сказывалось на ее организме. Бывали дни, когда она радовалась своему долголетию: оно давало ей возможность помочь стольким детям, скольких она за всю жизнь даже не увидела бы, если бы не открыла те двери, или если бы не решилась когда-то отступить от своего истинного пути. А иногда она думала о том, узнает ли когда-нибудь этот мир о ее существовании — о том, что трудная девочка Эли Уэст каким-то непостижимым образом до сих пор жива, хотя прошло уже столько лет, — и чем это для нее обернется.

Но пока еще спина у нее прямая и глаза такие же ясные, как в тот день, когда она, семилетняя, увидела ту нору между корней дерева в отцовском имении. Пусть волосы побелели, пусть кожа стала дряблой от морщин и воспоминаний — это все пустяки. В ее глазах до сих пор чувствовалась какая-то незавершенность; нет, с ней еще не все кончено. Она пока еще не эпилог, она повесть. И если она мысленно рассказывает историю своей жизни, слово за словом, спускаясь по лестнице навстречу вновь прибывшей ученице — никому от этого нет вреда. Рассказывать истории — привычка, от которой трудно избавиться.

Иногда это все, что есть у человека.

Нэнси стояла, как вкопанная, посреди вестибюля, стиснув пальцы на ручке чемодана, и оглядывалась вокруг, стараясь сориентироваться в новой обстановке. Она сама толком не знала, чего ждала от этой «спецшколы», куда ее отправили родители, но точно не рассчитывала попасть в такой… фешенебельный коттедж. Стены здесь были оклеены старомодными обоями в цветочек (розы и вьющиеся клематисы), немногочисленная мебель в нарочито скромно обставленном коридоре вся была старинная, добротная, из хорошо отполированного дерева с латунной фурнитурой, в том же стиле, что и длинные гнутые перила. На полу был паркет вишневого дерева, а когда Нэнси подняла взгляд повыше, стараясь не задирать при этом подбородок, то увидела прямо перед собой искусной работы люстру в форме распускающегося цветка.

— Между прочим, работа нашего бывшего ученика, — произнес чей-то голос. Нэнси оторвала взгляд от люстры и взглянула на лестницу.

Женщина, спускавшаяся по ступенькам, была по-старушечьи сухопарой, но спина у нее была прямая, и за перила она держалась, кажется, не для опоры, а только чтобы не потерять направление. Волосы у нее были белые, как у самой Нэнси, только без дерзких черных прядей, завитые перманентной завивкой и уложенные в прическу, напоминавшую гриб-дождевик или одуванчик, готовый вот-вот разлететься. Вид у женщины был бы вполне респектабельный, если бы не ярко-оранжевые брюки, не свитер ручной вязки всех цветов радуги и не ожерелье из разноцветных полудрагоценных камней, совершенно не гармонирующих между собой. Как ни старалась Нэнси сдерживаться, глаза у нее сами собой распахнулись от удивления, и она тут же возненавидела себя за это. С каждым днем она понемногу утрачивала свой дар неподвижности.

Если так пойдет, она скоро станет такой же дерганой и неуравновешенной, как все живые, и тогда ей уже никогда не вернуться домой.

— Она практически вся стеклянная, не считая, разумеется, деталей из других материалов, — продолжала женщина. Ее, казалось, ничуть не смущало, что Нэнси так откровенно разглядывает ее. — Я даже точно не знаю, как делаются такие вещи. Кажется, из расплавленного песка, что-то в этом роде. А вон те большие призмы в форме слезинок — мои. Все двенадцать — моих рук дело. Я считаю, есть чем гордиться. — Женщина помолчала, очевидно, ожидая ответа.