В июне тридцать седьмого...

   — Вот как? — Он совсем не удивился, а стал вдруг серьёзным. — В таком случае нам надо поговорить.

И я — откуда только нахальство взялось? — ляпнула:

   — Здесь рядом Пушкинский сквер. Идёмте?

Ведь мой любимый сквер был в двух шагах — только улицу перейти.

...И мы очутились в Пушкинском сквере.

Кругом — ни души, мы одни. И с нами сугробы, уже подтаявшие, слегка посеревшие. Голые деревья. Было тихо-тихо. Фонари остались на улице, и нас окружили сумерки, по-моему, лилового цвета, но всё равно я совсем рядом с собой отчётливо видела его прекрасное лицо.

   — Пусто, — сказал он, мне показалось, смущённо.

Это его смущение как бы расковало меня.

   — Время не для прогулок, — сказала я. И спросила: — А вам не холодно?

Шинель на нём была расстёгнута, руки без перчаток.

   — Я раскалён, ещё не остыл. — Он внимательно, пристально посмотрел на меня. И я не отвела взгляда! Мне было радостно смотреть в его глаза. — У вас тоже горят щёки, — сказал он.

Я, кажется, прижала руки к щекам (они действительно были горячими) и ни к селу ни к городу прошептала:

   — Скоро весна.

   — Скоро весна... — повторил он. — Сядем?

Мы сели на скамейку.

И мне показалось... Да, да! Только как бы в отдалении... Или так: музыка падала с неба. Я узнала свой любимый вальс «Увядшие розы». И прошептала:

   — Настанут тёплые дни, и тут, в сквере, будет играть военный духовой оркестр. — Он молчал, и я сказала: — Я вас раньше не видела...

   — Я приехал сегодня, — почему-то заспешил он. — И, как говорится, с корабля на бал — на ваш митинг. Да! — Он вскочил. — Мы же не познакомились! — Он протянул мне руку. — Григорий Каминский.

Я тоже поднялась со скамейки.

   — Оля, — прошептала я. — Ольга Розен.

   — Оля... — повторил он. — Снова Оля. — Он заглянул мне в глаза. — Я люблю это имя.

«Значит, — с ужасом подумала я, — у него есть девушка, тоже Оля...» Но я тотчас прогнала эту страшную мысль. Моя рука утонула в его горячей руке.

Мы опять сели на скамейку, так и держась за руки. И... Честное слово! Честное благородное слово! Через его руку ко мне, в самое сердце, переливалось... Что? Не знаю... Но мне так не хотелось отнимать свою руку! Тут я представила нашу классную даму Калерию Вильгельмовну Клайне, будто она из-за деревьев подглядывает. Или залегла за сугробами... С неё станется. Я высвободила свою руку.

   — Оля... вы...

Он подыскивал слова, и я пришла ему на помощь:

   — Я учусь во второй женской гимназии. В последнем классе.

   — Сколько же вам лет? — спросил он.

«Не очень-то вежливо спрашивать вот так, прямо», — подумала я, но ответила без всякой утайки:

   — Скоро семнадцать.

   — И вы социал-демократка по убеждению? — В его голосе мне послышалось сомнение.

   — Я в партии.

   — Замечательно! — Он опять стал ужасно серьёзным. — Тогда мы будем встречаться часто. — Помолчал и добавил, засмеявшись: — Хотите вы этого или нет.

   — Хочу! — вырвалось у меня. Я ужасно смутилась. И чтобы хоть как-то выбраться из этого смущения, спросила: — А где вы остановились?

   — В Туле у меня дядя — сапожник с многочисленным семейством, — сказал Гриша. (Всё! Всё! Решено: я для себя буду называть его Гришей.) — У него и остановился. — Гриша лукаво посмотрел на меня. — Что вы ещё хотите обо мне знать?

   — Всё! — потребовала я. Вот нахалка!

А он рассмеялся:

   — Вот как? — И мгновенно стал серьёзным. Это у него быстро получается: только что смеялся — и тут же, пожалуйста, серьёзный. — Что же, извольте!

И Гриша рассказал мне о себе. Почему-то с некоторой иронией. Или мне показалось?

На свет произведён (он так и сказал — «произведён») в славном городе Екатеринославе, в семье рабочего-кузнеца. Вероисповедание православное. Гимназию закончил в Минске. Семья переехала туда, когда Грише было десять лет.

Он сказал:

   — И вообще... Там — земля отцов. Дед мой, белорусский крестьянин Александр Иванович, в деревне был кузнецом, а отец по этой части пошёл уже в городе, на заводе. Странно... — Голос его стал совсем другим — мягким, нежным. — Видно, совсем маленьким к деду привозили. Помню: кузня, горн пылает, дед у наковальни вроде бы в кожаном фартуке, жарко, смрадно. Я выскакиваю на волю — и передо мной луг, весь в ромашках. Цветы высокие, прямо перед глазами стоят... Жёлтые, ворсистые сердечки в белых лепестках. Так ясно вижу, будто вчера было. Наверное, совсем крохой у деда гостил...

А мне привиделось: ясный летний день, луг на берегу Воронки, где у нас летняя дача. Весь в ромашках! Мы с Гришей, взявшись за руки, бежим к реке, ласковый ветер летит нам навстречу, и в небе поют жаворонки.

   — Что дальше? — вернул меня на землю, в Пушкинский сквер, его голос. — Там же, в Минске, вступил в социал-демократическую партию, получается, Оля, в вашем возрасте...

И тут я его перебила:

   — Сколько же вам лет сейчас?

   — Скоро двадцать два. — Он усмехнулся, мне показалось, невесело. — В общем-то биография заканчивается. После гимназии поступил на медицинский факультет Московского университета. И вот — недоучившийся студент. В феврале сего года по случаю революции пришлось оставить второй курс. Ничего, доучусь потом...

Я видела, чувствовала, что Гриша загрустил, спросила:

   — Григорий, а что вы любите?