В глухом углу

Он скоро разобрался, что вокруг него воздвигали стену отчуждения. Ему не подавали руки, не шли в напарники, не здоровались, не прощались, по возможности избегали даже служебного разговора. Вначале Саша махнул рукой на этот враждебный сговор. Многого недоброжелателям не добиться — прокуратура от обвинения отказалась, брат простил, начальство не прижимало, остальное было не страшно: так, блошиные укусы, или, по-человечески, мура! Но оказалось, что мура страшнее кары, кара нечто определенное, она имеет начало и конец, а мура — заволакивала и удушала.

Саше не хватало не воздуха, а слов. Он тосковал по разговору.

Он не любил болтовни. Люди разговаривали, он слушал, изредка вставляя одно-два слова. Брат блистал острословием, Саша снисходительно улыбался: трепотня, ничего особенного! Он свою молчаливость ценил больше, гордился, что слов на ветер не бросает. Сейчас он готов был бросать слова на ветер, собаке под хвост, черту на рога, говорить, лаять, мяукать, пищать, орать, лишь бы нашлись слушатели. Те немногие слова, которые он ронял в компании, были, оказывается, необходимостью, он не мог без них больше.

— Поговори со мной, Жорка, — просил он, когда брат возвращался с работы.

Георгий знал, что Саше нелегко. Но он считал, что какое-то время надо перетерпеть.

— Никто тебя не обижает? — начинал он. — Я имею в виду — придирки по работе?

— С нормами не придираются… Работаю.

— Тогда чего тебе? Все хорошо, по-моему.

— Плохо, — говорил Саша, опуская голову. — Не любят меня.

— Ах, так, — не любят? А есть ли тебя за что любить?

— Не знаю.

— Зато я знаю. И могу доложить: не за что!

— Я же человек!.. Почему меня не любят?

— Давай разберемся на пяти пальцах. Один загнем — сам-то ты кого из товарищей любишь?

— Не терплю! — говорил Саша, поднимая голову. — Особенно этого курносого! Ух, гад же!

— Второй загнем — а себя любишь? Или тоже ненавидишь?

— Ну, вот еще — ненавидишь!.. Я себе зла не сделаю.

— Это, между прочим, ошибка, Сашок, и — принципиальная! Если кто и делает тебе зло, так это ты сам. Загнем третий палец — за что любить тебя тем, которых ты ненавидишь? За то, что их ненавидишь? Или за то, что одного себя любишь? Как видишь, и пяти пальцев не понадобилось, всего тремя обошлись.

Георгий переодевался, чтоб идти к Лене, а Саша сидел на койке, ворочая, как глыбы, не дававшиеся ему мысли. Потом он начинал снова:

— Поговори со мной, Жорка.

— Да мы же обо всем договорились, — терпеливо разъяснял брат. — Тебя не любят, потому что ты не заслужил любви.

— А почему никто не разговаривает?

— А о чем с тобой разговаривать? О проблемах перехода от социализма к коммунизму или о структуре атома?

— Меж собою они разговаривают…

— Пойми же, чудак, у тебя испытательный срок после крупного проступка. Надо доказать, что ты достоин хорошего отношения.

— Срока без приговора не бывает.

— Приговора нет, а срок идет. Говорю тебе, перекрутится!

Георгий уходил, и одиночество становилось нестерпимым. Лучше всего было бы напиться. Водка в магазинах исчезла, но, на худой конец, можно нализаться и красного вина. Саша вспоминал предостережения брата и страшился пить. Он выходил в поселок. В поселке было еще хуже, чем в пустой комнате.

Некоторое время Саша носился с мыслью прорвать удушавшую петлю молчания, участвуя в какой-либо общей затее. Он записался в лыжники, у них всегда было весело. Лыжи ему выдали, но веселья не отпустили. Саша на ровных участках ходил так-сяк, а на спусках, разгоняясь, падал. Когда сваливался другой, к нему спешили, Сашу обходили осторожно. Инструктором у лыжников был Семен, этот всюду поспевал с советами и помощью. Саша рухнул у ног Семена, обдав его облаком снежной пыли. Семен отряхнул снег и пошел дальше. Саша, встав, крикнул:

— Неужто не видишь — упал же!..

— Помощи ты не просил, — возразил Семен. — Я думал, ты нарочно.

Саша падал еще не раз, но на помощь не звал, у него не было уверенности, что ему протянут руку. Вскоре и лыжная пора кончилась, весна добралась и до снега в пихтовых чащах, где он держался дольше, чем на реке и под соснами.

Саша уходил в клуб, бродил в фойе, одинокий в шумной толпе. Кино можно было смотреть и без разговора, но и кино не радовало. Отчуждение было не испытанием, а позором. Саше казалось, что все искоса с недоброжелательством наблюдают за ним, он втягивал голову в плечи. Час радости в зрительном зале не оправдывал и минуты терзаний в фойе. Он возвращался в пустую комнату и раздевался. Сон не шел, тут тоже была издевка, раньше он мог спать, хоть целые сутки, теперь не вмещал и шести часов сна. Георгий приходил поздно и торопливо лез в постель. Саша приподнимался и начинал свое:

— Поговори со мной, Жорка…

— Утром потолкуем, — бормотал Георгий. — Спать хочу. Вот еще выискалась нежная барышня с расстроенными нервами! Спи! Дай отдых утомленному человеку!

— Поговори, — молил Саша — Поговори…

Саша давал брату отдых, но сам отдыха не находил. А потом стало и вовсе плохо.